Василий Тёркин
Шрифт:
Она вспомнила не одни эти два стиха, а и дальше все куплеты. Как только кончился один куплет, в голове сейчас выскакивали первые слова следующего, точно кто ей их подсказывал. Она даже удивилась... Спроси ее, знает ли она это стихотворение Майкова, она ответила бы, что дальше двух первых стихов вряд ли пойдет...
Когда в горле сказалась усталость, Серафима посмотрела на часы в столовой - было половина двенадцатого, и опять она заходила уже вдоль всех трех комнат... Две стояли в темноте.
После
Зачем бежать? Почему не сказать мужу прямо: "Не хочу с тобой жить, люблю другого и ухожу к нему?" Так будет прямее и выгоднее. Все станут на ее сторону, когда узнают, что он проиграл ее состояние. Да и не малое удовольствие - кинуть ему прямо в лицо свой приговор. "А потом довести до развода и обвенчаться с Васей... Нынче такой исход самое обыкновенное дело. Не Бог знает что и стоит, каких- нибудь три, много четыре тысячи!" - подумала Серафима.
"Как бы не так! Отпустит он по доброй воле! Даст он развод! И чтобы на себя вину взять - ни за что! В нем крючкотворец сидит, законник, сыщик, "представитель общественной совести", как он величает себя. Да и не хочет она "по-честному", - ей припомнились слова отца, - уходить от него. Он этого не стоит... Пускай ни о чем не догадывается в своем самодовольстве и чванном самообожании. На тебе: любила два года, ездила на свидания в Нижний, здесь видалась у тебя под носом и ушла, осрамила тебя больше, чем самое себя"...
Серафима начала громко шептать.
И ни разу ей не представился вопрос: "а поймает и вызовет по этапу?"
XXV
Пробило и двенадцать. Она не слыхала боя часов.
Не раздеваясь прилегла она на кушетку в гостиной и задремала. На пианино догорала свеча.
Обыкновенно она ложилась часу в первом и не ждала мужа. Он возвращался в два, в три. И сегодня Захар будет его ждать, пожалуй, до рассвета. Если Север Львович проигрался, он разденется у себя в кабинете, на цыпочках войдет в спальню и ляжет на свою постель так тихо, что она почти никогда не проснется. Но чуть только ему повезло - он входит шумно, непременно разбудит ее, начнет хвалиться выигрышем, возбужденно забрасывать ее вопросами, выговаривать ей, что она сонная...
Серафима сначала задремала, потом крепко заснула. Ее разбудил звонок в передней.
Она раскрыла глаза и сразу не могла распознать, где лежит и какой час дня. В два окна, выходившие на двор, вливался уже отблеск утренней зари; окна по уличному фасаду были закрыты ставнями. В гостиной стоял двойственный свет.
С кушетки ей видна была дверь в сени. Позвонили еще раз. Заспанная Феня отворила наконец. Север Львович вошел и крикнул горничной:
– Сколько раз надо звонить?
"Проигрался", - сказала Серафима про себя.
Сон совсем отлетел, и она сообразила, что уже светает.
Она,
На лицо его падало довольно свету из окна передней, - лицо моложаво-обрюзглое, овальное, бритое, кроме длинных и тонких усов; что-то актерское было в этом лице, в глазах с опухлыми веками, в прямом коротком носе, в гримасе рта. Он один во всем городе вставлял в левый глаз монокль. Темно-русые волосы заметно редели на голове.
Такой же моложавый, сухой и малорослый стан в двубортной синей расстегнутой визитке, из-под которой выглядывал белый жилет. На ногах красно-желтые башмаки, тоже единственные в городе.
Ему на вид казалось за тридцать.
"Проигрался!" - решила еще раз Серафима и, не притворяясь спящей, лежала в той же полусогнутой позе.
– Вы здесь?.. С какой стати, а?
Голос его слегка в нос и вздрагивающий неприятно прошелся по ее нервам.
– Надеюсь, меня не ждали?
Опять этот ненавистный отрывистый говор затрещал, точно ломающаяся сухая скорлупа гороховых стручьев.
Муж приучал жену к хорошему тону, был с ней на "вы" и только в самых интимных разговорах переходил на "ты". Она привыкла называть его "Север Львович" и "ты" не говорила ему больше года, с поездки своей на ярмарку.
– Так, заснула...
Серафима сладко потянулась и свои белые обнаженные руки закинула за спину. Одна нога в атласной черной туфле с цветным бантом свесилась с кушетки. Муж ее возбужденно прошелся по гостиной и щелкнул несколько раз языком. С этой противной для нее привычкой она не могла помириться.
– Который час?
– лениво и глухо спросила она.
– Не знаю... видите, светает.
И он засмеялся коротким и высоким смехом, чего с ним никогда не бывало.
"Должно быть, здорово обчистили его!" - выговорила она про себя.
– Неужели все время в клубе?
И этот вопрос вышел у нее лениво и небрежно.
– Сначала... да. А потом... у этого приезжего инженера.
– Какого?
"Очень мне нужно знать!" - добавила она мысленно:
– Ах, Боже мой. Я вам говорил. Несвисецкий... Запржецкий. Полячишко!.. Шулер!..
Он сдержал свое раздражение, откинул борт визитки на один бок, засунул большой палец за выемку жилета и стал, нервно закинув голову.
– Несомненный шулер... И этаких мерзавцев в клуб пускают!
– Вы зачем же с ним садились?
– Разве это написано на лбу?.. Игра вдвоем.
– В пикет?
– Нет, в палки.
– Колоду подменил?
"И зачем я с ним разговариваю?
– подумала она. Какое мне дело? Чем больше продулся, тем лучше".
Когда она говорила, мысленно у ней выскакивали резкие, неизящные слова.