Василий Тёркин
Шрифт:
Уже на второй день поутру начало уходить от Теркина то блаженное состояние, когда в груди тает радостное чувство; он даже спросил себя раз:
"Неужли выше этого счастья и не будет?"
Однако женщина владела им как никогда. Это - связь, больше того, - сообщничество. "Мужняя жена" бежала с ним. В его жизнь клином вошло что-то такое, чего прежде не было. Он чуял, что Серафима хоть и не приберет его к рукам, - она слишком сама уходила в страсть к нему, - но станет с каждым днем тянуть его в разные стороны. Нельзя даже предвидеть, куда именно. И непременно отразится на нем ее существо, взгляды,
Досадно было ему думать об этом и расхолаживать себя "подлыми" вопросами, сравнениями.
Взгляд его упал на группу пассажиров, вправо от того места, где он ходил, и сейчас в голове его, точно по чьему приказу, выскочил вопрос:
"А нешто не то же самое всякая плотская страсть?"
Спинами к нему сидели на одной из скамеек, разделявших пополам палубу, женщина и двое мужчин, молодых парней, смахивающих на мелких приказчиков или лавочников.
На женщину он обратил внимание еще вчера, когда они пошли от Казани, и догадался, кто она, с кем и куда едет.
Ей было уже за тридцать. Сразу восточный наряд, - голову ее покрывал бархатный колпак с каким-то мешком, откинутым набок, - показывал, что она татарка. Шелковая короткая безрукавка ловко сидела на ней. Лицо подрумяненное, с насурмленными бровями, хитрое и худощавое, могло еще нравиться.
Теркин признал в ней "хозяйку", ездившую с ярмарки домой, в Казань, за новым "товаром".
И товар этот, в лице двух девушек, одной толстой, грубого лица и стана, другой - почти ребенка, показывался изредка на носовой палубе. Они были одеты в шапки и длинные шелковые рубахи с оборками и множеством дешевых бус на шее.
Ему и вчера сделалось неприятно, что они с Серафимой попали на этот пароход. Их первые ночи проходили в таком соседстве. Надо терпеть до Нижнего. При хозяйке, не отказывавшейся от заигрывания с мужчинами, состоял хромой татарин, еще мальчишка, прислужник и скрипач, обычная подробность татарских притонов.
Эта досадная случайность грязнила их любовь.
До Теркина долетал смех обоих мужчин и отрывочные звуки голоса татарки, говорившей довольно чисто по-русски. Она держала себя с некоторым достоинством, не хохотала нахально, а только отшучивалась.
Лакей принес пива. Началось угощенье, но без пьянства. Поднялся наверх по трапу и татарин скрипач и, ковыляя, подошел к группе.
"Еще этого не хватало!
– с сердцем подумал Теркин.
– Кабацкая музыка будет. И того хуже!"
Уж, конечно, на его "Батраке" ничего подобного не может случиться. Таких "хозяек" с девицами и музыкантами он формально запретит принимать капитану и кассирам на пристанях, хотя бы на других пароходах товарищества и делалось то же самое.
Не будь необходимости проехать до Нижнего тихонько, не называя себя, избегая всякого повода выставляться, он бы и теперь заставил капитана "прибрать всю эту нечисть" внутрь, приказать татаркам сидеть в каютах, чт/о обыкновенно и делается на пароходах получше, с б/ольшим порядком.
"Нешто не все равно?
– повторил он свой вопрос.
– Ведь и тут то же влечение!"
Он не мог отделаться от этой мысли, ушел на самую корму, сел на якорь. Но и туда долетали гоготание мужчин,
Голова Теркина заработала помимо его воли, и все новые едкие вопросы выскакивали в ней точно назло ему...
Может ли быть полное счастье, когда оно связано с утайкой и вот с такими случайностями? Наверно, здесь, на этом самом пароходе, если бы прислуга, матросы, эта "хозяйка" и ее кавалеры знали, что Серафима не жена его да еще убежала с ним, они бы стали называть ее одним из цинических слов, вылетевших сейчас из тонкого, слегка скошенного рта татарки.
И так все пойдет, пока Серафима не обвенчается с ним. А когда это будет? Она не заикнулась о браке ни до побега, ни после. Таинство для нее ничего не значит. Пока не стоит она и за уважение, за почет, помирится из любви к нему со всяким положением. Да, пока... а потом?
Он впервые убеждался в том, что для него обычай не потерял своей силы. Неловкость положения непременно будет давить его. К почету, к уважению он чувствителен. За нее и за себя он еще немало настрадается.
Муж Серафимы - теперь товарищ прокурора. По доброй воле он не пойдет на развод, не возьмет на себя вины, или надо припасти крупную сумму для "отступного".
Да и не чувствовал он себя в брачном настроении. Брак - не то. Брак - дело святое даже и для тех, у кого, как у него, нет крепких верований.
Чего он ждал и ждал со страхом - это вопроса: "положим, она тебя безумно любит, но разве ты застрахован от ее дальнейших увлечений?" И этот вопрос пришел вот сейчас, все под раздражающий кутеж двух мещан в коротких пиджаках и светлых картузах.
В таком настроении он не хотел спускаться к Серафиме вниз, пить чай, но ему было бы также неприятно, если бы она, соскучившись сидеть одна, пришла сюда на верхнюю палубу.
Одно только сладко щекотало: чувство полной победы, сознание, что такая умная, красивая, нарядная, речистая женщина бросила для него, мужичьего сына, своего мужа, каков бы он ни был, - барина, правоведа, на хорошей дороге. "А такие, с протекцией, забираются высоко", - думал он.
XXXII
В каюте Серафимы стемнело. Она ждала Теркина к чаю и немного вздремнула, прислонившись к двум подушкам. Одну из них предложил ей Теркин. У нее взята была с собою всего одна подушка. Когда она собралась на пароход, пришлось оставить остальные дома, вместе со множеством другого добра: мебели, белья столового и спального, зимнего платья, даже серебра, всяких ящичков и туалетных вещиц, принадлежавших ей, а не Рудичу, купленных на ее деньги.
Но полчаса перед тем она проснулась и обвела своими прекрасными, с алмазным отблеском глазами голые и белесоватые стены каюты, сумку, лежавшую в углу, матрац и пикейное одеяло, добытые откуда-то Теркиным, и ей не стало жаль своей хорошей обстановки и всего брошенного добра.
Вытребовать все это от Севера Львовича не удастся, да она и не хочет. Пускай продаст и проиграет. Она ему написала, что он может распорядиться всем, как ему угодно.
Что ей в этом добре? Вася с ней! Она начала с ним новую жизнь.