Василий Тёркин
Шрифт:
За нее Чурилин почему-то не боялся, что она может опасно заболеть. Неужли Бог допустит, чтобы такая душа вдруг "преставилась" - в награду за ее христианское поведение?..
Уедет Калерия Порфирьевна - и барин здесь дня не выживет, дачу сдаст, все перевезет в посад и пойдет кататься по Волге; может, и совсем переберется из этих краев...
Будет ли его брать с собою или скажет:
"Чурилин, ты мне, брат, не нужен. Я теперь сам бобылем стал: ищи себе другого барина!"
Внутри у карлика захолодело. Он кинется в ноги Василию Иванычу, - пускай возьмет, хоть
Незаметно для себя его большая голова дошла до такого ужасного вывода. Неужели Серафимой Ефимовной и держалась вся здешняя жизнь и его служба, а барышня, при всей своей святости, принесла разгром?
Этот вопрос захватил его врасплох, и так ему стало жутко - впору пробраться на балкон и отхлебнуть из графинчика: авось отойдет.
Но он воздержался во второй раз и побежал в кухню узнать, как самовар, раздула ли кухарка уголья как следует; она - рохля, и у нее всегда самовар пахнет.
Только что он перебежал к крылечку кухни, как со стороны парадного крыльца заслышался негромкий шум экипажа.
Чурилин бросился туда встречать барина. Это он особенно любил: тянулся к крылу тильбюри, принимал покупки, начинал громко сопеть.
И барин, и кучер были оба в пыли. Теркин прикрывался холщовой крылаткой. Лицо у него показалось Чурилину строже обыкновенного; но он спросил его довольно мягко:
– Барышня еще не воротилась?
Особенно звонко выпалил Чурилин:
– Никак нет, Василий Иваныч.
Пакетов и коробок никаких не было.
Теркин спустился с подножки и сказал кучеру:
– Хорошенько проводи!
О лошадях он всегда заботился, и за эту черту Чурилин "уважал" его, говаривал: "скоты милует", помня слова Священного писания.
– Умыться прикажете?
– спросил он.
– Еще бы!
Он силился стянуть с барина полотняный плащ и побежал вперед с балкона. Ему хотелось сегодня усердствовать... Будь он посмелее, он вступил бы с барином в разговор и постарался бы выведать: почему у него вид "смутный".
Должно быть, та "бесноватая" что-нибудь натворила; пожалуй, скандал произвела?
Умывался Василий Иваныч один, но на этот раз он допустил его до рукомойника, и Чурилину было так отрадно, стоя вровень со столиком, поливать ему голову.
– Так и к обеду не бывала Калерия Порфирьевна?
– спросил Теркин, когда карлик подавал ему полотенце.
– И к обеду не бывали.
– А как слышно: все забирает там?
– Доподлинно не слыхал, Василий Иваныч.
Он знал, что вчера еще умерла девочка, но не хотел смущать барина.
– Ты не врешь?
– Ей-ей!
"Ложь во спасение!" - подумал Чурилин и доложил, что самовар готов.
XXIII
В лице Калерии проступала сильная усталость. Теркин взглядывал на нее тревожно и боялся спросить, как "забирает" в Мироновке.
Калерия выпила чашку, отставила и лениво выговорила:
– Совсем не хочется пить.
Голос у нее звучал гораздо ниже обыкновенного и с легкой хрипотой.
– Уходите вы себя, голубушка, - порывисто выговорил
– Нет, сегодня у меня не особенно много было дела... Теперь лучше идет.
– Однако сколько снесли на погост?
– Всего трое умерло... Вчера одна девочка... Так жалко!
Она сдержала слезы и отвернулась.
– Обо мне что...
– начала она, меняя тон, - здесь у меня другое на душе.
– Об нас сокрушаетесь небось? Так это напрасно! Чего разбирать, Калерия Порфирьевна? Никто ни в чем не виноват! Каждый в себе носит свою кару и свое оправдание.
С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об "истории". Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, - он это чувствовал... И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.
Серафима чуть не выгнала Калерии, когда та пришла к ней, вся в слезах, со словами любви и прощения... И его она в первый день принималась несколько раз упрашивать за свою "злодейку".
– Неужели так все у вас и порвано?
– спросила Калерия и поникла головой.
Ей заметно нездоровилось.
– Я готов исполнить что нужно... позаботиться о судьбе ее.
– Эх, голубчик! Это на вас не похоже. Ведь она не за деньги сошлась с вами.
– Я этого не говорю!
– Бросите вы ее... она погибнет. Помяните мое слово.
– Что ж мне делать?
– почти крикнул он и встал со стула.
– Я не могу напускать на себя того, чего нет во мне. Ну любил и привязался бы, быть может, на всю жизнь... На женитьбу пошел бы раньше. Но одной красоты мало, Калерия Порфирьевна. Вы говорите: она без меня погибнет! А я бы с ней погиб... Во мне две силы борются: одна хищная, другая душевная. Вам я как на духу покаюсь.
Он круто повернулся и опять подсел к ней. Ему вдруг стало легко и почти радостно от этих слов. Потребность новой исповеди перед ней назрела. Ничего уже он не боялся, никакой обмолвки...
– Погиб бы я с ней! У Серафимы в душе Бога нет!.. Я и сам в праведники не гожусь... Жил я вдалеке от помыслов о Божеском законе... На таких, как вы, мне стыдно смотреть... Но во мне, благодаря Создателю, нет закоренелости. И я почуял, что сожительство с Серафимой окончательно превратило бы меня в зверя.
– Как вы жестоки к ней!
– тихо вырвалось у Калерии.
– Нет, ей-ей, не жесток!.. И верьте мне, родная, я не хочу прикрывать таким приговором собственную дрянность. Она кричала здесь: "все мужчины - предатели!" В том числе и я, первый... Что ж... Ко мне она прилепилась... Плотью или сердцем - это ее дело... Я не стану разбирать... Я ей был дороже, чем она мне, - каюсь. И стал я распознавать это еще до приезда вашего. На ярмарке, в Нижнем, встретился я с одной актрисой... когда-то ухаживал, был даже влюблен. Теперь она совсем свихнулась и вдобавок пьянчужка, по собственному сознанию, а с ней у меня чуть не дошло...