Василий Тёркин
Шрифт:
– Куда же идти?
– вслух подумал он.
– Вы где же изволили быть? У раки преподобного Сергия?
– Был... И в Успенском соборе.
– Еще много, ваше степенство, кое-чего осталось... Прикажете повести?.. В летнее время у нас в тринадцати храмах служат. Слава Богу! Есть где помолиться.
Тон у служителя был кроткий и как бы сказочный: он, видимо, сбирался рассказывать ему раз навсегда заученные пояснения, и самый звук его голоса действовал слегка усыпительно, так что у Теркина по затылку сейчас же пошли мурашки.
– Угодно-с?
– Пойдемте.
Они ходили с целый час вправо и влево; опускались
Они на небесах, им слава не нужна,
К подобным нас делам должна вести она!
И в ушах у него остался шум от пояснений служителя в парусинном кителе: "церковь сошествия Св. Духа, церковь преподобного Сергия, Рождества Иоанна Предтечи, Введения Божией Матери, церковь Зосимы и Савватия, церковь великомученицы Варвары и Анастасии".
Когда служитель ввел его в темноватые сводчатые сени перед входом в ризницу и протискал к другому служителю, пускавшему народ только по десяти человек, Теркин автоматично пошел по лестнице, с другими богомольцами, и, сдавленный в этой куче двумя старушками в кацавейках, продвигался вдоль покоев ризницы, под пояснения иеромонаха, вздохи и возгласы шепотом старух. Против воли поправлял он малую грамотность в пояснениях иеромонаха, не мог помириться с его заученным тоном нараспев и в нос, резко отличным от того, как он говорил перед тем с другими монахами. В одном шкапу, пониже, за стеклом выставлено было современное вышивание какой-то высокой особы. Монах назвал особу по имени и отчеству. Теркин поглядел на вышивание и нашел, что оно самое обыкновенное. Сбоку, около его уха, старушка в кацавейке слезливо и умиленно выговорила с молитвенным вздохом:
– Пресвятая Богородица! Сподобилась, многогрешная!
– и, кажется, хотела приложиться через стекло к вышиванию.
В голове Теркина все перемешалось, и еще более разбитый он вышел из сеней с чувством голода.
– Не угодно ли в просвирню?
– спросил его все тот же дожидавшийся служитель.
Теркин во второй раз дал ему на чай. Тот довел его до просвирни и раскланялся низким поклоном.
В первой сводчатой комнате смазливый, улыбающийся служка, со взбитыми черными волосами, продал ему большую просфору.
Сбоку, на скамье, сидело семейство молодых иностранцев: двое мужчин и две девушки. Они громко смеялись и жадно ели куски мягкой просфоры.
Теркин поместился около них и стал усиленно жевать.
XXVII
– Купец! Купец!.. Со мной ездили!.. В Черниговскую! В Гефсиманию!.. Рублик прокатайте!
– кричал тот самый извозчик, что привез его к монастырю,
День хмурился... Теркин взглянул на небо. Собирался дождь. Идти пешком далеко, да и
Из-за монастырской стены доносилось за ним карканье ворон и режущий крик стаи галок, чуявших перемену погоды.
Верх ободранной коляски был поднят. Он сел я спросил:
– Куда же сначала? Ведь есть еще Вифания?
– В Черниговскую допрежь... А там перейти мостик - и в скиту. Я с другой стороны к воротам подъеду. В Вифанию опосля угодим.
Ни расстояний, ни положений этих мест Теркин хорошенько не знал. В путеводителе он просмотрел кое-что, но не запомнил.
– Ну, в Черниговскую так в Черниговскую!
Коляска запрыгала и задребезжала по булыжникам шоссе вдоль улиц посада.
Им навстречу попадались то и дело обратные извозчики с богомольцами. Пыль врывалась под кузов и слепила глаза Теркину. Он смущенно глядел направо н налево, на обывательские дома и домики такого же покроя, как и в московских призаставных слободах. Заметил он не одну вывеску нотариуса, что говорило о частых сделках и векселях в таком месте, куда, казалось бы, сходятся и съезжаются не за этим.
Начал накрапывать дождик. Извозчик стегнул лишний раз свою разношерстную пару, и посад вскоре стал уже позади, а слева от дороги на открытом склоне высилась кирпичная глыба пятиглавой церкви.
– Вот, ваше степенство, и Черниговская. Обедня, поди, отошла... наверху. В склепе наверняка еще служат.
"Черниговская", - повторил мысленно Теркин и не полюбопытствовал узнать, что так называется: все ли это урочище или икона.
У паперти стояли два-три извозчика и кучка нищих. Верхняя церковь была уже заперта. За приезжим, тоже в коляске, купцом он спустился вниз в склеп по совсем темной витой лестнице и долго не мог ничего разглядеть, кроме дальнего фона, где горело несколько пучков свеч. Служили молебен среди постоянной тихой ходьбы богомольцев.
Ему не было ни жутко, ни тоскливо; никакого желания не получил он остаться тут и что-нибудь заказать, молебен или панихиду; потянуло сейчас же на воздух, засвежевший от дождя и облачного неба.
Извозчик растолковал ему с козел, как пройти через дорогу в скит по мостику и подняться в гору сада. Он не взял никакого провожатого.
Шел он мимо пруда, куда задумчиво гляделись деревья красивых прибрежий, и поднялся по крутой дороге сада. У входа, на скамье, сидели два старика. Никто его не остановил. Он знал, что сюда посторонних мужчин допускают, но женщин только раз в год, в какой-то праздник. Тихо было тут и приятно. Сразу стало ему легче. Отошла назад ризница и вся лавра, с тяжкой ходьбой по церквам, трапезой, шатаньем толпы, базарной сутолокой у ворот и на торговой площади посада.
Здесь можно было побыть в Божьей обители, сесть
на траву и хоть немножко унестись душой.
Дождь почти перестал. Наверху Теркин увидал старинную деревянную церковь, в два этажа, с лестницей, ведущей в просторные сени. Побродить можно было никем не замеченным по этим низковатым сеням... Пахло деревом. Бревенчатые стены, уставленные иконами, повеяли на него чем-то далеким, из первых образов детства. В Кладенце он хаживал смотреть на раскольничью молельню, проникал во двор, но внутрь его не пускали. Она всплыла в памяти с ее главами, и крыльцом, и окнами... И пение, доносившееся оттуда, отличное от обыкновенного православного,