Василий Тёркин
Шрифт:
Теркиным снова овладело возбуждение, где тревога за Калерию покрывала все другие чувства. Он пошел скорым шагом и в каких-нибудь сорок минут был уже по ту сторону леса, в нескольких саженях от дачи.
Зрение у него было чрезвычайно острое. Он искал глазами, нет ли Серафимы на террасе... Женской фигуры он не замечал. На дворе - никого. Сарай растворен. Значит, барыню привезли уже из посада, и кучер проваживает лошадей.
Он встретил его. Тот ему пересек дорогу слева: вел серого под уздцы. Другую лошадь
– Привез барыню?
– крикнул ему Теркин.
Кучер остановил лошадь.
– Только что угодили, Василий Иваныч. Дюже упарились.
Серый был весь в мыле.
– Что же ты так?
– Да Серафима Ефимовна все погоняли.
– Проваживать отдай Чурилину, он справится; а сам заложи Мальчика и съезди сейчас же за Калерией Порфирьевной в Мироновку. Ты обедал в посаде?
– В харчевушке перекусил.
– Ну, поужинаешь позднее. Пожалуйста, друг!
Теркин потрепал его по плечу. Кучер улыбнулся. Вся прислуга его любила.
– А в Мироновке-то, Василий Иваныч, где барышню-то спросить?
– На порядке тебе укажут. Она по больным ходит.
– Слушаю-с.
Только сажен за пять, у крыльца, Теркин спросил себя: как он ответит, если Серафима будет допытываться, что за болезнь в Мироновке.
"Скажу просто - жаба".
Но он чего-то еще боялся. Он предвидел, что Серафима не уймется и будет говорить о Калерии в невыносимо пошлом тоне.
И опять произойдет вспышка.
– Где барыня?
– спросил он у карлика, сидевшего на крыльце.
– Она в гостиной.
Оттуда доносились чуть слышно заглушенные педалью звуки той же самой унылой мелодии тринадцатого ноктюрна Фильда.
"Тоскует и мается", - подумал он без жалости к ней, без позыва вбежать, взять ее за голову, расцеловать. Ее страдания были вздорны и себялюбивы, вся ее внутренняя жизнь ничтожна и плоскодонна рядом с тем, чт/о владеет душой девушки, оставшейся там, на порядке деревни Мироновки, рискуя заразиться.
Дверь была затворена из передней. Он отворил ее тихо и вошел, осторожно ступая.
– Это ты?
Серафима продолжала играть, только оглянулась на него.
Он прошел к двери на террасу. Там приготовлен был чай.
– Хочешь чаю?
– спросила она его, не поворачивая головы.
– Выпью!..
На террасе он сейчас же сел. Утомление от быстрой ходьбы отняло половину беспокойства за то, какой разговор может выйти между ними. Он не желал расспрашивать, где она побывала в посаде, у кого обедала. Там и трактира порядочного нет. Разве из пароходских у кого-нибудь... Так она ни с кем почти не знакома.
Звуки пианино смолкли. Серафима показалась на пороге.
– Ходили в Мироновку?
– спросила она точно совсем не своим голосом, очень твердо и спокойно.
– Да... Калерия Порфирьевна
– Что ж? Переночует там?
Этот вопрос Серафима сделала уже за самоваром.
– За ней надо лошадь послать, - вымолвил Теркин также умышленно-спокойно.
Из-за самовара ему виден был профиль Серафимы. Блеск в глазах потух, даже губы казались бледнее. Она разливала чай без выдающих ее вздрагиваний в пальцах.
– Какая же это болезнь в Мироновке?
– Я сам не входил. Жаба, кажется.
– Жаба, - повторила она и поглядела на него вбок.
– Дифтерит, что ли?
– Почему же сейчас и дифтерит?
– возразил он и стал краснеть.
Краска выступила у него не потому, что ему неприятно было скрывать правду, но он опять стал бояться за Калерию.
В гостиной заслышались шаги.
– Чурилин! Кто там?
– крикнул он.
Карлик подбежал к двери.
– Скажи, чтобы сейчас закладывали. Сию минуту!.. И ехали бы за барышней!
– Боишься, - начала Серафима, когда карлик скрылся, - боишься за нее... Как бы она не заразилась?.. Ха-ха!
Хохот был странный. Она встала и вся как-то откинулась назад, потом стала щелкать пальцами.
"Истерика... Так и есть!" - подумал Теркин, и ему стало тошно, но не жаль ее.
Серафима пересилила себя. Истерику она презирала и смеялась над нею.
Она прошлась по цветнику несколько раз, опять вернулась к столу и стала прихлебывать с ложечки чай.
Молчание протянулось долгой-долгой паузой.
XIX
– Послушай, Вася, - Серафима присела к нему близко.
– Ты меня почему же не спросишь, зачем я ездила в посад и что там делала целый день? А?
– Расскажешь сама.
– Тебе это безразлично?
Голос ее вздрагивал. Зрачки опять заискрились. Губы поалели, и в них тоже чуялась дрожь; в углах рта подергивало. И в лицо ему веяло прерывистое дыхание, как в минуты самой возбужденной страстности.
– Не безразлично, а что ж я буду приставать к тебе... Ты и без того сама не своя.
– Сама не своя!
– повторила Серафима, и ладонь руки ее упала на его колени.
– Так я тебе расскажу, зачем я ездила... За снадобьями.
– За какими снадобьями?
Он повел плечами. Ее тон казался ему совершенно неуместным, даже диким.
– За какими? Аптекаря соблазняла: не даст ли он мне чего-нибудь менее скверного, чем мышьяк.
– Сима! Что ты?! Шутки твои я нахожу...
– А ты выслушай. Репримандов я не желаю, голубчик. Мышьяк - мерзость. Хорош только для крыс. Также и головки от спичек. Да нынче таких и не делают почти. Все шведские пошли. Ну, хоть опиуму побольше, или морфию, или хлоралу, если цианкали нельзя, или той... как бишь, синильной кислоты.