Вавилон. Сокрытая история
Шрифт:
Этот вопрос, похоже, вывел профессора из равновесия, хотя бы на одно мгновение.
– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою мать.
– Вы убили ее. И даже не потрудились похоронить.
– Не говори глупости. Ее убила азиатская холера.
– Вы находились в Макао еще за две недели до ее смерти. Мне сказала миссис Пайпер. Вы знали об эпидемии, знали, что можете ее спасти…
– Господи, Робин, она же была просто китаёзой…
– Я тоже просто китаёза, профессор. Я ее сын. – Робина охватило жгучее желание расплакаться. Он его подавил. Боль ни за что не вызвала бы сочувствие у его отца. Но злость, пожалуй, могла бы разжечь страх. – Вы думали,
Он так хорошо научился мыслить сразу в двух реальностях. Он англичанин и не англичанин. Профессор Ловелл – его отец и не его отец. Китайцы – глупый, отсталый народ, и Робин – один из них. Он ненавидит Вавилон и хочет вечно жить в его объятиях. Робин годами балансировал на границе этих миров, это было единственным способом выжить, примириться со сложившимся положением, он не мог полностью принять ни одну из сторон, боясь смотреть правде в лицо, потому что противоречия грозили его сломить.
Но больше он не мог так продолжать. Не мог жить в двух мирах, когда его разум то стирал, то восстанавливал правду. Он почувствовал нарастающее давление где-то в глубинах мозга. Как будто голова вот-вот расколется, в буквальном смысле, если он не уничтожит эту раздвоенность. Если не сделает выбор.
– Как вы думаете, – спросил Робин, – сколько мне нужно прожить в Англии, чтобы стать таким, как вы?
Профессор Ловелл вздернул голову.
– Знаешь, когда-то я думал, что потомство – это своего рода перевод. Особенно когда родители настолько разные. Любопытно посмотреть, что в итоге получится. – Пока он это говорил, его лицо претерпело странную трансформацию. Глаза все увеличивались, пока не стали пугающе выпуклыми; снисходительная усмешка стала более явной, между губами блеснули зубы. Возможно, это было гипертрофированное отвращение, но Робину показалось, что профессор Ловелл снял маску вежливости. Лицо профессора еще никогда не было таким уродливым. – Я надеялся воспитать тебя так, чтобы ты избежал промахов своего брата. Надеялся привить тебе более цивилизованные этические принципы. Quo semel est imbuta recens, servabit odorem testa diu [90] , и все такое. Я надеялся, что сумею развить в тебе более возвышенные качества. Но при всем твоем образовании тебя не оторвать от корней, от твоего естества.
90
«Чем сначала сосуд пропитан, тем он долго будет отдавать», – Гораций об образовании молодежи для предотвращения пороков.
– Вы просто чудовище, – потрясенно сказал Робин.
– У меня нет на это времени. – Профессор Ловелл захлопнул словарь. – Ясно, что не стоило привозить тебя в Кантон. Я надеялся, что это напомнит, как тебе повезло, но ты лишь запутался.
– Я не запутался…
– По возвращении мы пересмотрим твое положение в Вавилоне. – Профессор Ловелл указал Робину на дверь. – А пока что, думаю, тебе нужно поразмыслить. Представь, что проведешь остаток жизни в Ньюгейтской тюрьме, Робин. Можешь сколько угодно восставать против пороков торговли, находясь в тюремной камере. Ты этого хочешь?
Робин сжал кулаки.
– Назовите ее по имени.
Брови профессора Ловелла дернулись. Он снова указал ему на дверь.
– На этом все.
– Назовите ее по имени, трус!
– Робин.
Это было предупреждение. Его отец провел черту. Все, что Робин совершил до этого момента, может быть прощено, если он отступит, если попросит прощения,
Но Робин кланялся слишком долго. И даже золотая клетка остается клеткой.
Он шагнул вперед.
– Назовите ее по имени, отец.
Профессор Ловелл оттолкнул стул и встал.
Происхождение английского слова «гнев», anger, тесно связано с физическими страданиями. Оно берет начало в древне- исландском слове angr, означающем «недуг», которое произошло от древнеанглийского enge, что значит «болезненное, жестокое состояние», а оно, в свою очередь, произошло от латинского angor – «удушье, страдание, боль». Гнев – это удушье. Гнев лишает сил. Он давит на грудь, теснится меж ребер, пока человек не задохнется в его тисках, поскольку гнев не может вырваться. Гнев кипит, а потом взрывается. Гнев – это тиски, а последующее исступление – отчаянная попытка вдохнуть.
Позже Робин часто задавался вопросом, не увидел ли профессор Ловелл что-то в его глазах, какой-то огонь, о котором не подозревал, и, может быть, именно ошеломление отца от того, что его лингвистический эксперимент обладает собственной волей, побудило Робина к действию. Он будет отчаянно пытаться оправдать свой поступок самообороной, опираясь при этом на детали, которые с трудом помнил, быть может выдуманные в попытке убедить себя, что на самом деле он не убил отца обдуманно и хладнокровно.
Он снова и снова будет спрашивать себя, кто сделал первое движение, и это станет пыткой до конца его дней, потому что он на самом деле этого не знал.
А вот что он помнил точно.
Профессор Ловелл резко встал и сунул руку в карман. А Робин, то ли машинально, то ли чтобы спровоцировать его, сделал то же самое. Сунул руку в карман, где хранил серебряную пластину, убившую Эвелин Брук. Он точно знал, какое действие она оказывает. Он произнес словесную пару, потому что на ум пришли только эти слова, только они описывали весь масштаб этого мгновения. Он вспомнил, как кочерга профессора Ловелла снова и снова врезается в его ребра, пока он лежит, свернувшись калачиком, на полу библиотеки, настолько испуганный, что даже не может закричать. Он вспомнил Гриффина, вывезенного в Англию совсем ребенком, которого прожевали и выплюнули, потому что он подзабыл родной язык. Вспомнил безвольных людей в опиумном притоне. Вспомнил свою мать.
Он не думал о том, как пластина разорвет отцовскую грудь. Конечно, в глубине души он знал, потому что слова могут привести пластину в действие, только когда ты этого искренне хочешь. Недостаточно лишь произнести их. Нужно мысленно представить иероглиф, все его изгибы, выгравированные на сияющем серебре, и произнести слово и его перевод вслух, нужно представить, что при этом произойдет.
«Бао» – взрыв, который уже невозможно сдержать.
Но лишь когда профессор Ловелл упал на пол, а в воздухе повис тяжелый солоноватый запах крови, Робин осознал, что сделал.
Он опустился на колени.
– Сэр?
Профессор Ловелл не шевелился.
– Отец?
Он схватил профессора Ловелла за плечи. Между пальцами потекла горячая кровь. Ее невозможно было остановить, она была повсюду, из растерзанной груди изливался бесконечный поток.
– Де?
Он не знал, почему произнес это слово. Отец. Быть может, подумал, что от потрясения профессор Ловелл оживет, что Робин сумеет вернуть отцовскую душу обратно в тело, назвав его так, как никогда не называл. Но профессор Ловелл не шевелился, он был мертв, сколько бы Робин ни тряс его, а кровь не переставала течь.