Вавилон. Сокрытая история
Шрифт:
– Разумеется, – ответил Рами не моргнув глазом. – Посещаю, потому что меня заставляют, и при первой же возможности я шепчу извинения перед Аллахом.
– Он шутит, – быстро вставила Летти, пока потрясенная мисс Смайз не попыталась обратить его в свою веру. – Разумеется, он христианин, для получения диплома Оксфорда мы все подписывали символ веры [89] .
– Очень рада за вас, – искренне сказала мисс Смайз. – Вы собираетесь распространять слово Божие и на родине?
89
Это правда, хотя Рами подписал
– Мой дом – Оксфорд, – ответил Рами, невинно моргая. Кажется, он вот-вот сорвется, понял Робин. – Вы полагаете, что в Оксфорде полно язычников? Боже ты мой! И никто не сказал руководству?
В конце концов мисс Смайз устала от них и пошла на палубу помолиться, или чем там обычно занимаются миссионеры. Робин, Летти, Рами и Виктуар собрались за столом, нервничая, как нашалившие дети в ожидании наказания. Профессора Ловелла нигде не было видно, взойдя на борт, он сразу же отправился переговорить с капитаном. И до сих пор никто не объяснил им, что происходит и что будет дальше.
– Что ты сказал наместнику? – тихо спросила Виктуар.
– Правду, – ответил Робин. – Я лишь сказал ему правду.
– Но ведь наверняка кто-то настроил его…
В двери появился профессор Ловелл. Они замолчали.
– Робин, – сказал он. – Давай поговорим.
Не дожидаясь ответа, он развернулся и вышел в коридор. Робин нехотя встал.
Рами коснулся его руки.
– Ты справишься?
– Да.
Робин надеялся, что они не слышат, как колотится его сердце или как громко стучит кровь в ушах. Ему не хотелось идти вслед за профессором Ловеллом, а хотелось спрятаться и замереть, забиться в уголок кают-компании и накрыть голову руками. Но этот трудный разговор давно назревал. Хрупкое перемирие, установившееся в день его ареста, не могло продержаться долго. Робин и его отец слишком долго лгали друг другу. Невозможно вечно игнорировать проблему, прятать ее, рано или поздно нарыв пришлось бы вскрыть.
Когда Робин вошел в каюту профессора Ловелла, тот сидел за столом и медленно листал словарь.
– Мне просто любопытно. Тебе известна стоимость тех сундуков в гавани?
Робин вошел в каюту и закрыл за собой дверь. Его колени дрожали. Ему как будто снова было одиннадцать лет, и его застукали за чтением недозволенных романов, он съежился в ожидании неминуемого удара. Но Робин больше не был ребенком. Он изо всех сил постарался, чтобы голос не дрожал.
– Сэр, не знаю, что произошло с наместником, но я не…
– Больше двух миллионов фунтов, – сказал профессор Ловелл. – Ты слышал, что говорил мистер Бейлис. Два миллиона, и за бо?льшую часть отвечают лично Уильям Джардин и Джеймс Мэтисон.
– Он принял решение. Принял его еще до встречи с нами. Никакие слова не…
– Твоя работа несложная. Озвучивать Харольда Бейлиса. Показать китайцам дружественное лицо. Сгладить противоречия. Мы вроде бы ясно высказали свои приоритеты, не так ли? Что ты сказал наместнику Линю?
– Не знаю, что, по-вашему, я сделал, – произнес Робин, – но случившееся
– Это ты предложил ему уничтожить опиум?
– Конечно нет.
– Ты поделился с ним какими-либо сведениями о Джардине и Мэтисоне? Присвоил себе полномочия мистера Бейлиса? Ты уверен, что не совершил ничего предосудительного?
– Я делал лишь то, что мне велели, – настаивал Робин. – Мистер Бейлис мне не нравится, но, поскольку я представляю компанию…
– Хоть раз в жизни, Робин, попытайся четко выразить, что у тебя на уме. Будь честен. Ты ведешь себя постыдно.
– Я… Что ж, хорошо. – Робин скрестил руки на груди. Ему не за что было извиняться, нечего скрывать. Рами и Виктуар в безопасности. Больше он не склонится, не промолчит. – Ладно. Давайте будем честны друг с другом. Я не согласен с тем, что делают в Кантоне «Джардин и Мэтисон». Это неправильно, отвратительно…
Профессор Ловелл покачал головой.
– Бога ради, это всего лишь торговля. Не будь ребенком.
– Это суверенное государство.
– Государство, погрязшее в суевериях и архаике, не признающее верховенства закона, безнадежно отстающее от Запада по всем статьям. Государство варваров, неисправимо примитивных идиотов…
– Но в этом государстве живут люди, – огрызнулся Робин. – Люди, которых вы травите, чьи жизни разрушаете. И если вопрос в том, готов ли я этому помогать, то я отвечаю – нет, я больше не вернусь в Кантон, не буду работать на торговцев, заниматься чем-нибудь, хоть отдаленно связанным с опиумом. Я готов проводить исследования для Вавилона, переводить, но не это. Вы не можете меня заставить.
Закончив, он тяжело дышал. Выражение лица профессора Ловелла не изменилось. Он долго смотрел на Робина, слегка прикрыв глаза и барабаня пальцами по столу, как на фортепиано.
– Знаешь, что меня поражает? – очень мягко произнес он. – Насколько люди могут быть неблагодарны.
И снова эта линия аргументов. Робин как будто задел какую-то струну. Всегда только это, словно его верность скована привилегиями, о которых он не просил, которых не выбирал. Разве он на всю жизнь обязан Оксфорду только потому, что пил в нем шампанское? Разве должен хранить верность Вавилону только потому, что однажды поверил в его ложь?
– Это все не ради меня, – сказал он. – Я ничего такого не просил. Вы сделали это ради себя, потому что нуждались в китайском студенте, который свободно говорит…
– Так что же, ты меня отвергаешь? – спросил профессор Ловелл. – За то, что подарил тебе жизнь? Дал возможности, о которых ты и мечтать не мог? – Он ухмыльнулся. – Да, Робин, я увез тебя из дома. Увез от убожества, болезней и голода. Чего ты хочешь? Извинений?
Чего он хотел бы, так это признания в том, что сделал профессор Ловелл. Что все это соглашение изначально было противоестественным, что дети – не объект для экспериментов, нельзя судить о них по крови, нельзя увозить далеко от родины, на службу империи. Что Робин – нечто большее, чем говорящий словарь, а его родина – не просто курица, несущая золотые яйца. Но он понимал, что профессор Ловелл никогда этого не признает. Эта истина похоронена не потому, что болезненна, а потому, что неудобна, и профессор Ловелл просто отказывался ее обсуждать.
Совершенно очевидно, что Робин никогда не был и не будет личностью в глазах отца. Нет, для этого требовалась чистая кровь европейца, расовый статус, делающий Робина равным профессору Ловеллу. Малыши Дик и Филиппа были личностями. Но Робин Свифт – лишь ценным имуществом, а рабы должны быть безмерно благодарны, когда с ними хорошо обращаются.
Они не могли прийти к пониманию. Однако Робин как минимум мог добиться правды хоть в чем-то.
– Кем была для вас моя мать? – спросил он.