Вдали
Шрифт:
Врагов бросили гнить. Большинство погибло от руки Хокана. Джарвис сказал, грабители отступили, как только увидели, что у них нет ни шанса в рукопашной. И все благодаря Хокану. Это из-за него они так дорого поплатились. Или что-то в этом духе. Хокан не вник. «За Ястреба!»
Единственного выжившего допросили. Хокан понял почти все, что сказал умирающий: он говорил медленно, подолгу переводя дыхание.
— Воинство Ииуя. Ангелы Гнева. Нас еще много, — дерзил он.
— Где? — спросил Джарвис.
— Ополчение пророка. Мы еще столкнем вас с края. Вас. И остальных проклятых неверных. Даже вашего президента. С края. Братство.
— Где? Где остальное братство? — не унимался Джарвис.
Мужчина улыбнулся.
— Зачем нападать на нас? У нас ничего нет. Мы бедные, — сказал один из поселенцев.
—
— Он может тебя вылечить, — сказал Джарвис, показывая на Хокана. — Говори.
— С края.
Раненый приглушенно закашлялся, поднял глаза к ночному небу, харкнул густой черной кровью и умер.
На востоке зависло сияние без лучей. Было что-то зловещее в зрелище тел поселенцев, разбросанных по лагерю, когда они отсыпались после выпивки у бледнеющих углей. Некоторые женщины уже приступили к работе. Коней убитых бандитов стреножили и собрали пастись вместе. Хокан нашел гнедого, принадлежавшего первому человеку, кого он убил. Поправил под себя стремена и подвел коня к своему навьюченному ослу. Рядом лежал Джарвис. Хокан оставил пистолет ему. Женщины бросили работу и наблюдали за Хоканом из черных дыр под чепцами. Он сел в седло и медленно уехал.
13
Сможет ли он признаться Лайнусу в том, что сделал? Хокан вспоминал хвастливые истории брата, полные героических подвигов и отваги, и его опечалила сама мысль, что Лайнуса может впечатлить учиненная резня. Испытав насилие вблизи, теперь Хокан понял, что все те детские байки выдуманы. Никто не может охотно совершать или наблюдать подобное варварство. И он предпочел верить, что это ложь, нежели хотя бы на миг допустить, что кровопролитие доставляло брату легкомысленную радость. Так или иначе, эта ложь или это удовольствие впервые омрачили образ Лайнуса. Но прошло так много времени, Лайнус наверняка немало пережил. Не может быть, чтобы он не стал другим человеком. И что этот новый человек подумает о младшем брате и его грехах? А Хокан верил, что согрешил. Не против Бога, о чьем бледнеющем в уме лике уже и не задумывался, а против святости человеческого тела, в которую его совсем недавно посвятили, только чтобы какие-то месяцы спустя он ее осквернил. И не может быть ни исключений, ни оправданий, ни смягчающих обстоятельств — нет даже Хелен, кого он не смог спасти. Во что его превратят эти убийства? Чем он станет?
Он не желал видеть людей и решил ехать на восток параллельно тропе, в нескольких днях к югу от нее, и свернуть, только когда истощатся припасы. Но он недолго держался курса. Он уходил в свои мысли, и по большей части случайное направление задавал конь. Часто все трое — осел, конь, всадник — просто торчали посреди равнин. Не считая редкого вздоха или вялой попытки отогнать мошку, они вместе неподвижно стояли, глядя в пустоту. Бурые равнины, голубая стена. Хокан словно научился таращиться в пространство у своих животных, с их безмятежно печальными глазами навыкате. От себя он к этому отсутствующему выражению прибавил отвалившуюся челюсть. Они просто стояли, совершенно погруженные в ничто. Время сливалось с небом. Пейзаж и зрители почти ничем не отличались друг от друга. Просто одно неразумное в другом. И внезапно Хокан выходил из долгого ступора, сверялся с компасом и снова трогался, только чтобы уйти в пустые мысли мгновение спустя и снова передать управление гнедому. Он почти не ел — кусок сушеного мяса, галета.
По ночам разжигал мелкие костры. Сон не шел. Он потерял счет времени и не представлял, где находится. И все же верил, что благодаря удаче и стараниям достигнет Нью-Йорка через несколько недель. Но не рвался туда. Мысли слабели, пока не стали лишь летаргическими судорогами в густом тумане, помрачившем его сознание. Рассудок понемногу затихал до бормотания и наконец замолчал.
Хокана подмяла ненасытная всепоглощающая пустота — снедающая тень, стирающая мир на своем пути, неподвижность, не имевшая ничего общего с покоем, хищная тишина, жаждущая полного запустения, заразное
Несколько мгновений — таких мимолетных — он не имел значения, и это не имело значения. Было небо. Было тело. И планета под ним. И все было замечательно. И не имело значения. Он еще никогда не был счастлив.
И это не имело значения.
Рядом, подобно сфинксу, вытянулся осел. Он подумал, что это сон, потому что никогда не видел осла лежащим. Они смотрели друг на друга. На горизонте гудел рассвет, но сколько ночей ему предшествовало, Хокан не знал. Пронзительный жар добрался до костей. Очертания, определявшие предметы вокруг — куст, животные, ноги, — казались хрупкими. Покалывающее тело — полым. Он подошел к пруду и напился мутной жирной воды. Проследив, что у животных есть все, что нужно, перекусил мясом и куском сахара. Из одеяла, седла и пары сумок соорудил простое убежище от солнца. Заполз в него и принял еще успокоительного.
Но на сей раз не испытал блаженства незначимости. Он просто угас. Глаза закатились, но он с удивлением обнаружил, что все еще видит в темноте. Глаза уставились внутрь его черепа, на его мозг. Частичкой восприятия, не занятой зрением, он понял, что мозг получает изображения самого себя от привязанных к нему глаз. Мозг не сразу осмыслил, как это необычайно.
«Какой еще мозг видел сам себя?» — подумал мозг.
Еще он думал, что его извилины, цвет и текстура уникальны и совершенно не похожи на все другие мозги, изученные в прошлом. На миг вертиго от изображения себя в себе взволновало и даже увеселило. Потом мозг подумал, что ему бы стоило присмотреться и учиться. И тогда его поверхность из серой стала бурой. Жемчужные волны, не меняя формы, превратились в щетинистые холмы, а студенистая поверхность огрубела от песка и полыни. Из-за глаз вышло стадо бизонов и побрело через холмы.
Теперь Хокан понял, что видит сон, и потерял интерес. Отдался аннигиляции.
Шаткое убежище рухнуло, одеяло обернулось вокруг туловища. Грудь и шею жалил ползучий пот. Был день. Какой-то день. Пруд съежился до лужицы солоноватой воды. Безо всяких на то причин привычный клочок земли, где он провел много времени, теперь опротивел. Не хотелось оставаться, но и не хватало силы воли уйти. Единственный выход из апатии, думал Хокан, — углубить ее еще больше, вновь угаснув с парой капель средства. Впрочем, из-за отсутствия воды для животных снова устраниться надолго было невозможно. Слабыми неверными руками он навьючил осла, оседлал коня и двинулся в путь, зудя от солнца, пота и укусов насекомых. Расчесывая лицо, он заметил, что борода уже пышная и густая.
На следующее утро земля затвердела от заморозков. Небо опустилось, солнце потеряло решительность. Хокан знал, что поселенцы предпочитают для путешествия теплое время года, а значит, тропа скоро обезлюдеет. Пора было поворачивать на север и восполнить запасы до конца поездки, пока не настала зима. Он не торопился, надеясь по пути восстановить силы и ясность ума. Холодный воздух прорезал голову насквозь. Каждый вечер он как следует ужинал, старался держаться в тепле и хорошенько высыпаться. Отправлялся на заре, всегда — неспешным шагом, щадя животных. Когда он ожидал их меньше всего, его с ошеломительной яркостью накрывали, словно бесшумные взрывы, картины резни, истирая материальную действительность вокруг, — он часто ловил себя на том, что повторяет события того дня (то он просто едет на коне, а то внезапно потрясает невидимым ножом, или закрывает глаза тыльной стороной ладони, или вскрикивает, или пригибается). Хотя гул, постоянная вибрация, не оставляющие его со времен расставания с караваном, никуда не делись, теперь это хотя бы не мешало мыслить и слышать самого себя.