Вдали
Шрифт:
Неизвестно, как долго он пробыл в одиночестве: долгие периоды отсутствия, дни под воздействием снадобья и общее безразличие к окружению делали любые подсчеты напрасными. Но воздух остыл, а дни укоротились, и потому он решил, что блуждает уже несколько недель. Он ускорил шаг, чтобы не упустить на тропе последних отстающих, пока заморозки не ударили по-настоящему, и уже через несколько дней разглядел прерывистую линию куцего каравана. Он медленно приблизился и какое-то время ехал вдоль фургонов, держась на расстоянии в несколько сотен шагов. Обоз был не так населен, и, в отличие от прежних, месяцы назад, между партиями хватало промежутков. Дав поселенцам время разглядеть, что он один и безобиден, Хокан повернул к тропе. Он уже привык к тому, как себя ведут при виде незнакомца на равнинах. Знал и о впечатлении, производимом его нарядом, а прежде всего — ростом. Впрочем, на сей раз что-то изменилось. Обычное изумление пронизывалось узнаванием. Они смотрели на него с тем особым прищуром, с которым стараются разглядеть прошлое, словно находили его смутно знакомым, но не могли вспомнить откуда. Между тем одни кучковались с лопатами и топорами. Другие брали ружья. Женщины собирали детей.
— Ты Ястреб? — спросил один.
И после этой пары слов мир перевернулся. Как это возможно? Откуда эти люди в глуши знают его имя? Разряд удивления защекотал кожу изнутри и пропал, уступив место ужасному осознанию. Быть может, история о его делах дошла от партии Джарвиса до тропы, а там передавалась от фургона к фургону. Правда страшна сама по себе, но кто знает, как ее вдобавок исковеркали в пути? Он не знал, как отвечать. Лгать проку не было — слишком уж примечательна его внешность.
— Хокан, — ответил он. — Я Хокан.
— Точно, Ястреб, — заявил кто-то. — Это ты их всех убил.
Хокан опустил глаза. Впервые со времен резни он почувствовал что-то кроме боли и вины. Стыд. Он бы променял свою муку на стыд чуть ли не с облегчением, если бы унижение не жгло так больно. Пристыженный, опозоренный, грязный. Замаранный в чужих глазах.
— Нам не нужны неприятности, — сказал один дрожащим голосом.
— О чем ты? Он же герой! — отозвался кто-то уверенней. — Там могли быть наши дочери!
Последовал горячий, но тихий спор. Хокан уставился в землю. Голый и грязный. Не смея поднять глаз, он развернул коня, коснулся его и, с ослом на привязи, тронулся кентером прочь. Немного погодя его нагнал небольшой отряд. Все остановились. Горящее лицо Хокана так и не поднималось. Они оставили возле его коня несколько мешков с припасами, поблагодарили за то, что избавил от злодеев, пожелали удачи и вернулись к своим семьям.
14
Он научился укладывать коня и осла. Начинал словно с объятий, щекой к шее животного. Затем подгибал его передние колени своей ногой, одновременно надавив всем весом. Сперва было сопротивление, но со временем животные поняли, что после объятий и легкого давления должны лечь на бок и ждать, пока Хокан не встанет. Так он проделывал каждый раз, когда замечал кого-нибудь на окоеме. Если бы Хокана с животными и увидели, далекие путники приняли бы исчезнувшие силуэты за мираж. Но путников не было — подвижные тени, что почти каждый день виделись вдали, и сами оказывались иллюзиями. Имея целью удалиться от тропы и холода, он многие дни шел на юг. Не видел ни поселений, ни троп, нигде не было признаков трапперов, старателей или индейцев. Неделями единственным признаком человека в поле зрения оставались его же конечности и его же тень. Плоские равнины не допускали засад или сюрпризов. Казалось, в ледяном воздухе звуки разносятся дальше, и если что-то ускользало от его глаз, то быстро достигало ушей. Его одиночество на безбрежных прериях было абсолютным. И все же он чувствовал себя загнанным в угол. Малейшее движение на горизонте, слабейший шорох в кустах обрушивали его с животными вповалку. Они притихали, с ушами у земли и песком в ноздрях. Хокан отмерял время по пульсу артерии под живой кожей на шее коня. Только по меньшей мере через сотню ударов (вдвое больше, если угроза представлялась серьезной) он приподнимался, и затем они втроем вставали и продолжали шествие.
Так велик был страх встретиться с теми, кто знает о нем и его деяниях, что вдобавок к иллюзорным теням, отправлявшим его с животными на землю, он стал замечать на каждом шагу признаки человека. Сломанные сучья (а в полынной степи хватало сломанных сучьев) указывали ему на то, что здесь проезжал конный; уложенные в особом порядке камни (а он видел особый порядок во всем) обозначали кострище, чей пепел разнес ветер; бледная прогалина на земле (а прогалины полосовали равнины во всех направлениях) принималась за тропинку; протоптанный круг в траве (а природа рисовала круги на каждом шагу) говорил, что здесь, внутри кольца, фургонов пасся скот. Несколько раз на дню он спешивался и собирал сухой навоз, чтобы убедиться, что тот не лошадиный — а если лошадиный, то насколько давний. Он искал в падали и побелевших костях признаки того, что убийство совершено человеком. Каких только человеческих ароматов не навевал воздух, прежде казавшийся лишенным запаха: от кукурузного хлеба до пороха. Целые армии либо только что вышли из его круга действительности, либо готовились в него вторгнуться. С наступлением холодов земля твердела, и вместо мшистой приглушенной поступи, к которой привык Хокан, цокот приобрел деревянный резонанс. Он сделал из брезента восемь мешков, набил сухой травой и старой ветошью, обул копыта коня и осла и привязал горловины к их лодыжкам. Эти башмаки делали шаги неслышными, придавая странствию невесомость невоплощенной идеи. Сам Хокан по большей части ехал боком, ухом вперед, выслушивая других странников в беззвучном просторе. Когда-то равнины казались непостижимыми в своем голом единообразии, затем — кладезем знания, а теперь — зашифрованной поверхностью, полнящейся тайными посланиями, которые указывали лишь на одно: присутствие других — людей, что увидят насквозь его больное, гнойное нутро. Они вечно были у самой кромки горизонта. Как и зима.
Избегая дальнейших встреч с последними отстающими на тропе и в поисках погоды потеплее, Хокан двинулся на юг — всегда с легким уклоном на восток. Зима была огромной волной — нарастала вдали, поднималась над равнинами, готовая обрушиться и смыть крошечного всадника в вихре тьмы и льда. Его уже нагнала тень этой массивной волны. Дни становились короче. Солнце растеряло прежнюю власть. Бурая трава хрустела от инея. Хворост не давался огниву. Под стеклянной паутиной плескала вода. Скудела дичь. Пришлось экономить припасы. Он перепробовал разные растения, мучаясь
У него было всего несколько одеял, чтобы закутаться поверх сшитого индейцами наряда, и вскоре шкуры стали не менее ценными, чем мясо. Большая часть зверей мигрировала на юг или впала в спячку, но по округе еще бродили кое-какие собаки, грызуны и кошки с глазами, выпуклыми от голода и отчаяния. Так он поймал в западню своих первых барсуков и крыс. Раздавленных тяжелым камнем в мешанину шерсти и мяса зверей поменьше — основную часть его улова — было трудно свежевать и невозможно есть. Однажды, выбросив особенно пострадавшего кролика, он вспомнил об отцовском клее. Несколько раз в году отец собирал дохлятину (большей частью мышей и зайцев, наловленных в силки вокруг дома, хотя однажды нашел в лесу гниющую тушу оленя), скоблил их шкуры и пару дней варил эту стружку вместе с костями, хвостами и связками, вливая как можно меньше воды, пока не получал вязкий сироп, напоминавший резину. Затем он вылавливал оттуда кости и пользовался этой пастой для мелкой починки. Однажды, особенно довольный результатом, он на спор предложил Лайнусу разделить две склеенные его варевом доски. Лайнус — гордый, что с ним обращаются как со взрослым, а главное, рвавшийся показать силу, — схватил доски и без видимых усилий разодрал. Да так быстро, что не успел даже выдохнуть воздух, набранный полной грудью. Опомнившись, Лайнус гордо улыбнулся, но тут увидел лицо отца. Тот велел мальчикам прибраться, развернулся и ушел. Может, клей не годился для дерева, но Хокан решил ловить на него мелкую дичь. Главным препятствием для создания пасты было то, что все это время придется поддерживать огонь, — и препятствием не столько из-за скудных запасов хвороста и сильного ветра, сколько из-за растущих шансов быть замеченным. Собрав за следующие дни топливо, он сообразил ширму из одеял и брезента, скрывавших свечение в ночи и заодно защищавших огонь от ветра. Проварив ошметки и огрызки измельченной добычи почти два дня, он вылил клей на промасленную ткань, а в качестве приманки положил галету. Первая жертва — суслик — сумела спастись. Второй суслик тоже вырвался из липкой ловушки, но Хокан успел раскроить ему голову одним ударом. Большинство зверей, хотя и застигнутые врасплох внезапной вязкостью под ногами, все-таки скрывались с галетой. Хоть и разочарованный, с каждым поражением Хокан чувствовал себя ближе к отцу. Впрочем, со временем благодаря западням с тяжелым камнем и клею (остывая, он превращался в янтарный монолит, который можно было растопить и применять вновь и вновь) он наловил прилично луговых собачек, хорьков, ласок, барсуков, крыс, зайцев и даже небольших псов.
Он решил шить шубу из шкур. Благодаря множеству препарирований под началом Лоримера из него вышел настоящий скорняк. Всего несколько надрезов — и мех чуть ли не сам соскальзывал с остова, словно был подбит шелком, а плоть сделана из воска. Иногда пустая шкурка получалась почти нетронутой, создавая впечатление, будто тушка внутри нее просто растаяла и испарилась. Свежуя добычу, он отскабливал шкуры от остатков мяса и жира и растягивал для просушки на седельных сумках коня и крупе осла. Вспомнив индианок, дубивших бизоньи шкуры, пока их мужья напивались в лежку, Хокан втирал в жесткие меха мозги свежепойманных животных, чтобы их размягчить. Многие мозги были мелкими, так что он толок их с водой. В засуху обнаружилось, что моча дает еще лучший результат.
Сухие связки зверей покрупнее, если их отбить, распадались на волокна — их Хокан разделял и использовал вместо нити, хирургическими иглами сшивая разрозненные лоскуты дубленой кожи. Дело шло медленно (охота, дубление, изготовление нитей, шитье), и уж выпал первый снег. Без ружья он не мог и надеяться добыть последних редких медведей или больших кошек, хоть порой и видел их вдали над оставшейся после него падалью. Однажды он обмазался кровью и залег, прикинувшись раненым, надеясь зарезать идущую по следу рысь. Она так и не пришла. Впрочем, немного погодя подвернулось кое-что получше.
Из-за легких снежинок, таявших раньше, чем касались земли, раздался плач младенца. Как всегда, первым побуждением Хокана было завалить коня и осла наземь. Рыдания в тумане продолжались. Мелкие легкие капли стояли над его лицом холодным нимбом, непохожим на теплое свечение от подрагивавших под щекой конских мышц. Ни голосов. Ни перезвона сбруи или поскрипывания рессор. Ни рокота фургонов, ни топота скакунов. Лишь одинокий плач. Конь Хокана заволновался, но он надавил ему на шею и не дал подняться. Шло время. Плач не прекращался, доносясь из одной точки в белой мгле. Не считая плача — полная тишина. Перестало снежить. Туман сгустился. Затекший и промокший Хокан поднялся, оседлал коня и углубился в ползучие тучи. С каждым шагом крик становился все громче. Равнины отдались туману почти без сопротивления. Хокан вынул нож. По мере продвижения земля впереди воплощалась из белизны в действительность. Затем в небольшой низине под кустарником проступил горный лев. Он лежал в луже собственной крови, просветлевшей от снегопада. Рядом хныкал слепой котенок. Он уже охрип. Хокан спешился и тут же увидел, что эта самка умерла во время родов второго детеныша, показавшегося только наполовину. Хокан перевернул мать и приложил плачущего львенка к ее титьке. Если измерять от вытянутых задних ног до головы, то львица была выше Хокана. Львенок жадно присосался. Но скоро, осознав, что ничего не идет, снова замяучил. Хокан сам попытался подоить самку. Затем перебрал свои припасы и предлагал львенку все, что имел, — сладкую воду, сушеное мясо других зверей, овес, бекон, смоченные галеты. Теперь в отчаянном плаче уже слышался гнев. Он сделал надрез на руке и приложил его мордочку к крови, но львенок не желал пробовать. Хокан заглянул ему в раззявленную пасть и увидел сводчатое нёбо, острые зубки и белые чешуйки на розовом язычке. Почувствовал чистое дыхание из пустого желудка. Затем посмотрел в слезящиеся глаза и свернул ему шею. Мать и детеныш были освежеваны.