Вдвоём веселее (сборник)
Шрифт:
Поскольку я не могла успокоиться, я решила поговорить с Кристиной начистоту. В конце концов, что такое? У меня одна жизнь, и я хочу воспользоваться ею сама. Мне помощники не нужны. Вспомнила старый анекдот про театр: «Кто здесь Ленин? Ты или я?» В общем, подняла в себе боевой дух, вхожу в комнату. Она лежала на диване, длинные желтые волосы закрывали от меня ее лицо. Я присела на край.
– Надо поговорить, Кристина.
– Давно пора, – отвечает она глухо.
Мне примерещилась затаенная обида. На что – не знаю. Я последние дни была с ней холодна.
Кристина неожиданно подняла волосы на затылке. Там виднелся большой длинный шрам.
– Что это? – спрашиваю.
– Не хотела вас огорчать. У меня шесть лет назад нашли опухоль. Вырезали, а потом оказалось, что они забыли в моей голове какой-то инструмент. Так и живу. Мне, может, уже недолго осталось…
Мой боевой дух сразу улетучился. Я даже видела, как он облачком всплывает к потолку и оттуда вытягивается в окно.Боевой дух ушел, но неудовлетворенность осталась.
– Что делать? – спросила я у мужа.
– А чем она тебе мешает? Пусть живет, пока ей самой у нас не надоест, – сказал Филипп.
– А если ей никогда не надоест?
– Надоест, надоест, – произносит он зеркально. Это означает, что мой муж уже отвлекся и думает о чем-то другом.
Жить под одной
– Неужели такое когда-нибудь пройдет? – спросила я, имея в виду и этих двоих, ну и нас с ним.
– А? Что?
– Неужели, – повторила я, – такая любовь пройдет?
В моем голосе дрожали слезы. Он встрепенулся, но только на секунду.
– Пройдет, пройдет! – успокоил он меня.
В тот день я впервые не на шутку испугалась. Ведь с этим человеком мне жить, растить ребенка…
Вот и сейчас я посмотрела на него испытующим взглядом. Годы дрессировки не прошли даром. Филипп чувствует, что ляпнул что-то не то.
– Ну так скажи ей напрямую, чтобы нашла другое жилье. Она зарабатывает больше, чем мы с тобой.
– Я не могу.
– Не можешь?
– У нее шесть лет назад была трепанация черепа.
– Ах ты, Господи!
– Забыли у нее в голове инструмент!
Я пересказываю Кристинину историю. Он успевает отвлечься, я смотрю на него с упреком, он снова спохватывается.
– Что за инструмент хоть?
– Флейту, – говорю.Спасение пришло неожиданно и совсем не с той стороны, откуда ожидалось. У дочери в школе обнаружились случаи ветрянки… Кристина быстро собрала вещи, и через час за ней приехал Леонардо.
– Извини, что покидаю вас в трудную минуту, – сказала она, прощаясь.
– Ничего, ничего… – пробормотала я.
Когда машина отъехала, я долго махала ей вслед рукой, потом посмотрела в небо. Мне на лоб упала снежинка. Она, стало быть, прожила у нас полгода. За эти полгода я не написала ни строчки. К тому же чуть не разбилась в автокатастрофе.
И вот странное дело. Проходит пара недель, и я чувствую, что мне чего-то не хватает. Посмотрю в угол, где обычно сидела Кристина, и вдруг вспоминаю, как мы вечерами смотрели детский фильм, пили чай, потом обсуждали ее новости. Она втянула меня в свою жизнь, которая так отличалась от моей. Там всегда происходило что-то, бушевали страсти. То вдруг ниоткуда возник ее американский отец. Кристина ездила к нему знакомиться. Восхищалась мачехой, писала лирические письма сводной сестре. Вспоминала я и ее щедрость. Деньги она тратила направо и налево. То ездила с дочерью кататься на лошадях, то устраивала всему классу прыжки с парашютом. Вспомнила я слова Чехова: настоящее счастье это то, о котором не знаешь.
Сначала она мне время от времени звонила и рассказывала о богатых ребятах, с которыми она и Леонардо вошли в долю. Потом звонила и сообщала о разочарованиях, ругала американскую бюрократию (не жила она в Советском Союзе!), сообщила невзначай, что выходит за Леонардо замуж, остается жить в Америке. Как-то, уже весной, столкнувшись с Леонардо в метро, я узнала, что Кристина в Кении, помолвку расторгла, живет в деревне у какой-то учительницы английского. Света у них нет, воды тоже. Я с легкостью представила ее там. Такая всё выдюжит. Действительно, ей бы, а не мне быть писателем.
Леонардо вынул из кармана фляжку. Отпил половину и протянул мне.
Я оглянулась по сторонам, сделала пару глотков:
– Слушай, – спрашиваю, – а правда, что Кристина написала про нас роман?
Он не удивился:
– Написала.
– Ты читал?
Леонардо задумался:
– Можно и так сказать.
– Ну и как? – спросила я полуревниво, полупольщённо.
Он сделал рукой колебательный жест. Так себе… Я немного подождала, но к вышесказанному ничего не было добавлено.
Подошел мой поезд. Мы с Леонардо обнялись, и я пошла.
В вагоне, кроме меня, никого не было, потому что поезд шел до конечной без остановок. Я села на скамейку и стала смотреть в окно. Встреча с Леонардо навеяла на меня философское настроение. Что жизнь, думала я, вот такая бесконечная полоса темноты, перебиваемая редкими, размазанными по стене огнями. Они быстро уносятся обратно в темноту-ни остановить, ни разглядеть. А ведь там какие-то люди, с которыми ты никогда больше не встретишься. И только порой случается – вдруг скрип тормозов, скрежет рессор, и поезд почему-то замедляет бег. И на мгновение видишь всё. И маленькую женщину с желтыми волосами, и ее спутника, похожего на гигантскую тень. А потом снова чернота, снова огоньки.
Дома среди квартирных счетов я нашла длинный официальный конверт с синей печатью, поперек которой красным было написано: «Очень важно». Вскрыла конверт, пальцы мои дрожали, когда я читала следующее:
«Уважаемая миссис Капович! Двадцать седьмого августа прошлого года после аварии на Мемориальном шоссе ваше тело было доставлено в кембриджскую больницу, где его освидетельствовали врачи и больничный адвокат. Счет за услуги по уходу за телом до сих пор остается неоплаченным. Штраф составляет пятьсот долларов. В случае неуплаты дело будет передано в суд».
Я прочитала и трусливо выписала чек. Кристина бы пошла в суд.Три зимы под копирку
Зимой с 78-го на 79-й год я сбежала из нижнетагильского пединститута, бросив половину вещей и избавившись в пользу одной татарской подруги от бабушкиной котиковой шубы, тяжелой и изрядно полысевшей. «Шуба мне теперь ни к чему», – оправдывалась я перед мамой. В Кишиневе зима была мягкой, не то что на Урале. Мама лежала со сломанной ногой, и ей пришлось согласиться с тем, что меня не стоит отсылать обратно. Нижний Тагил был замогильный город, по сравнению с которым Кишинев показался мне столицей мира. Еще подавали в каменных подвальчиках старого города подогретое вино, и играла скрипка какого-нибудь развеселого молдаванина с липкой черной прядью на лбу. Молдаванин зачастую оказывался евреем, и ему тоже пора было уезжать в Израиль или в Америку, куда уехали все его родственники, но оставалось еще подзаработать пару тысяч – вот он и лабал.
Я никого не знала в опустевшем городе, и мне совершенно нечем
– Посмотрите, Катя, какие замечательные стихи принес мне…
Дальше чудовищно перевиралось имя поэта, и, чтобы замять оплошность, Алла тут же в коридоре просила поэта зачесть что-нибудь из последнего. Поначалу она мне казалась обычной восторженно-лживой советской редакторшей, со временем я убедилась, что за всеми этими наработанными манерами кроется добрая, живая, слегка придушенная обстоятельствами душа. Говорила Алла уютным баском, родом происходила из молдавской деревни, где у нее еще жила старушка-мать. Алла просто, по-деревенски, тосковала по матери, писала ей длинные письма, посыл ала газетные вырезки со своими стихами, сгущенку, тушенку, чай. Поэтому узнав, что «Орбиту» ведет она, я согласилась.
Школьная подруга всю дорогу повторяла, что будет «совершенно очаровательно». Когда мы пришли, сидячих мест уже не было. Стулья стояли в семь плотных рядов, и в узкой комнате было не продохнуть от жарящих воздух батарей. Я постояла у двери и, не очаровавшись, вышла в коридор. Серые стены, желтые двери с табличками. Там уже курил молодой человек, которого я от нечего делать начала разглядывать. У него было длинное бледное лицо, дымчато-серые глаза, веснушки, сверху шапка черных волос. Он был худой, как восклицательный знак. Куря и, как мне казалось, не замечая меня, он шагал взад-вперед по коридору. Наконец этот маятник остановился у меня за спиной.
– Вы, наверное, и есть Катя Капович? – услышала я голос.
Я чуть не подавилась дымом:
– Да, это я.
– Ага! – сказал он многозначительно. – Я вас правильно вычислил!
Я кивнула.
– А скажите, это правда, что у вас есть полный Галич?
Я не знала, какой у меня был Галич, полный или неполный, но мне почему-то очень захотелось произвести на него приятное впечатление.
– Не только полный, но даже в разных вариантах, – ответила я с видом знатока и для важности нахмурилась. Он кивнул и тоже нахмурился. Мы покурили в молчании, понимающе покивали головами. Потом он спросил, нельзя ли ему будет зайти ко мне послушать пленки и сравнить варианты. Я холодно сказала, что можно. Потом добавила, что можно в любой день, в любое время дня, что созваниваться не обязательно, что я буду ему рада. Я записала ему свои адрес и телефон. Уже дома я спохватилась, что не знаю ни его имени, ни фамилии.
Женя Хорват (а это был именно он) пришел с другом Лешей. Вернее, сначала они позвонили с остановки, что скоро будут. Несколько раз я выглядывала в окно. Во дворе тоскливый морозец трещал вывешенным на просушку бельем. Прищепки торчали над проволокой как мышиные уши. Через пятнадцать минут их всё не было, и я отправилась на поиски. Между моим домом и остановкой пролегал заросший кустарником и сухим обмороженным бурьяном пустырь, на который местные алкаши натащили ящики, чтобы выпивать на лоне природы. Там я и нашла моих гостей. Хорват поеживался, дул на руки. При виде меня он бросился извиняться. У него от голода, объяснил он, р А звился т А пографический кретинизм. Оказалось, он не ел уже несколько дней, страдал зубной болью. Моя мама была в командировке, у меня тоже было шаром покати. По дороге мы прикупили вина, хлеба и сыра.
– Сначала дело! – сказал Женя, откупоривая бутылку.
Мы пили вино и слушали пленки, потом мой допотопный магнитофон, перегревшись, задымился, и пришлось его выключить. Пошли типичные разговоры: что кому нравится. Я показала Жене отпечатанные страницы Мандельштама. Он многие стихи знал наизусть, и мы соревновались, кто больше вспомнит Он помнил больше, а когда забывал слово или строчку, вставлял «тра-та-та-та-та». В этой пулеметной метрической очереди было что-то веселое, нечестное и профессиональное, а я, раз запнувшись, начисто сбивалась. Потом он еще почитал свои стихи, четко, почти без выражения, но мне все равно понравилось. Я честно призналась, что никогда ничего подобного не слышала. В его стихах была жесткость, афористичность и острота, они отпечатывались в сознании.
На прощание Женя потребовал, чтобы я приходила в гости. Друг Леша в дверях шепнул мне, что я обязана прийти, потому что у Хорвата депрессия на любовной почве. Я покаялась, что ничего такого не заметила.До него было недалеко: пятнадцать минут на троллейбусе – мимо музыкальной школы, мимо нового уродливого здания цирка на Крутой, мимо памятника неизвестному солдату, вокруг которого под барабанную дробь ходили неугомонные пионеры. Потом троллейбус, отфыркиваясь, вползал на горку и бежал по проспекту Молодежи, в конце которого жил Женя Хорват. Деревья в перспективе смыкались ветвями. На первом этаже помещался магазин «Филателист», возле которого всегда толклись хмурые интеллигентные бородачи с клейстерами. В этой среде курили сигары. Табачный магазин находился тут же, в левом крыле здания. Рядом дверь: магазин иностранной и советской периодический печати. В отделе газет стоял на трех ногах гигантский транспарант: Фидель Кастро и Брежнев улыбались в пустоту большого грязного окна. В территориальной близости магазинов содержался известный смысл: Фидель выступал как представитель табачной страны, Брежнев отвечал за идеологию. Вход в жилые подъезды со двора. Дом был элитарный, с уклоном в сторону искусств. Я поднялась на пятый этаж. Квартира оказалась просторной и при этом страшно прокуренной. Посреди гостиной стоял рояль, на нем сияла хрустальная пепельница, в которой, как закат в озере, догорал окурок. Возле батареи кеглями выстроились в три ряда пустые бутылки. Дыма было столько, что уже у двери на лестничную клетку ползла голубая лента. Я зачем-то с порога взялась задавать хозяйственные вопросы:
– А сколько у вас комнат? А соседи не жалуются?
– Из-за чего? – удивился Женя.
– Из-за дыма и вообще… – Я обвела рукой богемный интерьер.
– Здесь много живет всяких писателей… – ответил Женя. – Курят, гуляют.
– Это хорошо, – говорила я. – У меня соседи вызывают милицию, а сами включают Пугачеву на полную громкость.
– А кто такая Пугачева? – удивился он.
Это мне понравилось. Пугачеву в те годы знали все.