Вдвоём веселее (сборник)
Шрифт:
Так ехали четверо суток.
Я думала, что Женя меня не встретит, но он встретил. И не один, а с приятелем. Человек, пришедший с ним, был одет экстравагантно, на ногах фирменные кроссовки. Я скосила на Женю глаза.
– Гений, – прошептал мне Женя. – Жена его выгнала из дома, он живет у меня.
Конечно же, Валерий был поэтом. По приезде домой (а Валерий, как выяснилось, уже три недели как был выгнан и квартировался у Жени) он достал из холодильника бутылку водки (было только полпервого дня).
– Ну ладно, я почитаю что-нибудь, – сказал он, наливая три стакана.
Было жарко, пить не хотелось. Но мы выпили.
Валерий вытер лоб кухонным полотенцем и стал декламировать стихи.
– Понравилось? – спросил он у меня в конце.
– Кое-что понравилось, – уклончилов ответила я.
– Не врубаешься ты в поэзию перформанса, – сказал он без обиды.
– Где ты его взял? – спросила я у Жени, когда Валерий вышел из комнаты.
– А как ты думаешь?
Я думала, что в сумасшедшем доме.
– Что ты! Там совсем другой контингент! – испуганно ответил Женя.
С Валерием его познакомили друзья. Помимо стихов Валерий увлекался фарцой. Они с Женей собирались делать какие-то маечки с лого и продавать их по двадцать пять рублей штука.
– Дорогая, заработаем кучу денег, снимем в Питере квартиру. Как тебе мысль? – спросил он.
Я вздохнула.
Он понял это так, что я опасаюсь за него. И правильно понял:
– Это абсолютно ничем не грозит! Я – чистый инициатор идей, всё остальное – он.
– Чистым инициаторам обыкновенно дают больше, – заметила я без энтузиазма.
У
Выпив, я пошла спать. Пока я отсыпалась, Валерий с Женей придумывали лого. Вечером я их застала на кухне за рабочим процессом. Женя – за машинкой. Валерий перед ним с поднятой рукой. Пить он, как я потом убедилась, мог не хуже Бори. Я твердо отказалась от водки.
Он пожал плечами и продолжил маевку.
«Они на каком языке разговаривают?» – подумала я.
Женя, видимо, тоже понимал Валерия с некоторым трудом.
– На каком языке он говорит? – спросила я Женю.
Оказалось, что по-русски. И это был язык, который Женя боялся потерять, уехав за границу. Невелика потеря.
С утра Женя ходил подметать участок. Валерий отсыпался, потом всё начиналось сначала. Водка, «рулеж», «запендюривание»… Я решила провести с Валерием душеспасительную беседу. Выслушав мою проповедь, Валерий возмущенно стукнул стаканом об стол: «Я тащусь, как ты не врубаешься!» При этом он внимательно следил, чтобы водка не расплескалась.
«Ах, так!» – подумала я и, когда Валерий уснул, потихоньку вынесла его верхнюю одежду и обувь на улицу. Валерий встал в полдень, долго бродил по квартире, до меня доносились его жалобы по поводу пропавшей «косухи». Я объяснила Валерию, где его «косуха», и с криком «Их же украдут!» он побежал к двери.
Женя сокрушался:
– Обидели такого человека!
– Такие люди не умеют обижаться! – сказала я.
Не знаю, что на меня нашло. Скорее всего, мной двигала брезгливость. Уж больно он плевался.
По утрам, пока Женя мел улицу, я сидела на бордюре и ждала. После этого до шести вечера день был наш. Мы ходили по городу, который, как многие северные города, состоял из одной длинной улицы, а всё остальное – лучевые шоссе, заводы, заваленные битым стеклом и мусором пустыри – лежало в стороне. Стояла дикая жара. Как-то мы присели на ступеньки загса. Неподалеку от нас в тени чахлой акации женщина качала коляску. Лицо ее светилось непонятным, не относящимся ни к чему счастьем.
– А давай поженимся, – сказал вдруг Женя.
Я посмотрела на него. У него было усталое, грустное лицо, и я ничего не ответила.До сих пор не понимаю, зачем я продолжала сдавать экзамены. Школьным учителем я становиться не собиралась. Да меня бы и не взяли. Но была такая веха, которой было не миновать девочке из интеллигентной семьи, – называлась она «высшее образование». В общем, мне позвонила мама и сказала, что нужно срочно сдать экзамены, иначе меня отчислят. В поезде я читала врученную мне Женей перепечатку «Пособия по психиатрии для инакомыслящих» Буковского и Глузмана, иногда пробуждалась от собственного смеха. Моими попутчиками были три симпатичных петрозаводчанина в майках и спортивных гетрах. Они ехали в отпуск на юг. Все утро слушали по транзистору репортаж с олимпийского стадиона, потом обратились ко мне:
– А что вы там такое читаете, девушка? Прочтите и нам, мы тоже хотим посмеяться!
Пару минут я серьезно обдумывала, не зачитать ли им абзац. Потом представила себе их напряженные лица и воздержалась. Пусть уж лучше говорят о спорте. Но, с другой стороны, мне стало грустно, что я живу в стране, где даже с вполне симпатичными людьми нельзя поделиться такой простой темой.
Прямо с поезда я поехала на экзамен по русской литературе XIX века. Институт мой располагался в районе под названием Старые Баюканы. Новых Баюкан еще не построили, перспективу венчали скелеты каких-то небоскребов. Между двумя районами пролегал национальный парк. Ветер нес тучи тополиного пуха. Двор пединститута имени Крянгэ казался заснеженным. Я неторопливо докурила сигарету, прополоскала теплой водой из фонтана рот и поднялась на второй этаж. Экзамен для неуспевающих проводился в комнате рядом с деканатом.
Отстающие студенты филфака делились на две категории. На тех, которые не знали ничего или очень мало, и тех, которые знали слишком много и поэтому думали, что им не обязательно ходить на лекции. Ко второй категории относилась я, поэтому профессора меня не любили и, если случай позволял, выплескивали на меня профессиональную обиду. Когда я вошла в аудиторию, первая экзаменующаяся уже отвечала. Экзаменующуюся звали Людой, она относилась к первой категории. Однажды во время сдачи иностранной литературы Люда, повернувшись ко мне, пощелкала пальцами: «Быстренько-быстренько, про что “Человеческая комедия” Бальзака?»
Я потянула билет и, увидев, что мне достался русский романтизм и Гоголь, села за стол и стала слушать Люду.
У нее была особая драматическая манера, которая, наверное, объяснялась ее профессией. Люда работала воспитательницей в детском саду.
– …Была сильная гроза, – рассказывала она профессорше. – Бурлили волны, гремел гром, молнии били в скалу со всех сторон! Справа и слева! А он все сидел и смотрел вперед!
«Песнь о буревестнике», – догадалась я. То, что Горький оказался в разделе литературы XIX века, меня почему-то не удивило.
Меж тем, по словам Люды, буря всё нарастала. Вода всё поднималась, и парень (я еще подумала: почему она буревестника называет «парнем»?) всё сидел на скале и все тоскливей смотрел на бурлящую воду в реке. Преподавательница, ее звали Наталья Александровна, открыла зачетную книжку:
– Как называлась река?
Люда задумалась. Экзаменаторша ждала, теребя в пальцах зачетку.
– Днепр! – вспомнила Люда.
– Нева, – сказала Наталья Александровна. Надо быть внимательней, когда читаешь! Пушкин описывал Петербург, а не Киев.
– Тройку поставила. За что? – обиженно сказала Люда, проходя мимо.
Дальше была моя очередь.
Гоголь – один из моих любимых писателей, о нем я могла говорить часами. А вот история о том, как я завалила по нему экзамен.
Я рассказала всё. Про особенности русского романтизма, про Иенскую школу, упомянула о влиянии на Гоголя таких писателей, как… Дала примеры «занижения»: вместо романтического ландшафта – низменность, плоскость, площадь, лужа со свиньей. И так далее, и тому подобное. Всему этому литературоведческому лексикону я поднабралась, общаясь с Ларисой.
Преподавательница устремила на меня пораженный взгляд.
– Что-то не так? – спросила я, втайне усмехаясь.
– Всё так! – сказала она, беря мою зачетку.
Я снова усмехнулась, уже более открыто.
– Перечисли рассказы, – устало сказала профессорша.
Я набрала в легкие побольше воздуха и начала:
– «Старосветские помещики», повесть «Тарас Бульба», «Вий», «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Денисовичем»…
Я решила, что удовлетворила ее любопытство и посмотрела на зачетку. Наталья Александровна долго молчала. Потом сказала дрогнувшим голосом:
– Придешь в следующий вторник, когда подготовишься!
Пораженная, я вышла из класса.Во вторник с утра у меня было свидание с отцом. Он передал мне через жену, чтобы я ему принесла двадцать пачек «Беломора». Просьба мне показалась странной: мой отец никогда не курил. Даже в юности. Страсть к курению в нашей семье передавалась по женской линии. Курила папина мама.
В отличие от первого свидания – тюремное окошко, два охранника у папы за спиной – второе происходило в отдельной комнате. Когда охранник закрыл за нами дверь, отец уставился на меня:
– Где ты, скажи на милость, шатаешься целыми днями? Я вторую неделю не могу тебе дозвониться!
На первую часть вопроса я даже не ответила, спросила только, откуда он мне звонит?
Он развел руками, как всегда делал, когда я спрашивала что-нибудь глупое.
– Из телефонной будки, разумеется! Там, на углу Садовой и… Вот, черт, забыл название улицы…
Я взмолилась:
– Папа, что ты говоришь! Какая телефонная будка? На каком углу?
У меня в голове пронеслось: папа ведь
Отец хитро улыбнулся.
– Ты ничего не знаешь?
– Абсолютно.
Месяц назад директор тюрьмы неожиданно велел доставить отца к нему в кабинет. С отца сняли наручники.
– Мне вас Бог послал! – сказал директор. – Мне тут сказали, что вы – толковый проектировщик!
Отец скромно опустил глаза.
– Смотря кто сказал…
– Да, понимаю, понимаю, – сказал директор. – Да вы садитесь, Капович! Это я должен перед вами стоять… Вы мне сейчас, может, жизнь спасете!
– Спасибо, я уже и так сижу.
Директор оценил шутку и продолжал:
– Мне семь лет назад обещали прислать группу инженеров! Конечно, не прислали. Я тут перелистал ваше дело и подумал: у меня же свой сидит. Короче, Капович, вы можете снести тюрьму?
Отец тоже оценил юмор.
Оказалось, что директор не шутил.
– Нужна серьезная перестройка. Здание-то старое, вместительность низкая, условия ужасные. По тридцать-сорок человек в камере – это же с ума можно сойти! Мочатся друг другу на голову с верхних нар…
– И с нижних на верхние тоже! – заверил его отец.
– Короче, вы понимаете, – подытожил директор.
Отец сказал, что понимает, и они приступили к обсуждению деталей работы.
Проблем было много. Во-первых, объяснил мне папа, у него не сохранилось никаких оригинальных чертежей. Во-вторых…
– Да что я тебе все это рассказываю. У меня сейчас райские условия! Своя камера, стол, и к тому же он мне выдал ключи от всех ворот, дверей, переходов. Я – практически свободен, хожу повсюду, делаю обмеры. В общем, у меня всё прекрасно! А вот за тебя я переживаю. Что происходит дома? Как ты учишься? Лиля (так звали его жену) говорила, что у тебя неприятности? – он показал пальцем наверх.
– Неприятности? – спросила я. – Какие неприятности?
Я тоже показала пальцем вверх и спросила глазами, не прослушивается ли помещение. Он покачал головой «нет», потом подвигал ртом «может быть, ты и права».
– Так что с учебой? – переспросил он уже другим голосом.
Я сказала, что сдала все экзамены, кроме литературы. Литературу я каким-то образом завалила.
– Что за проблемы с этим-то? – удивился отец.
Он показал пальцем на себя. Мол, тебя завалили из-за того, что я тюрьме?
Дело его было большое, о нем писали в газетах. Я покачала головой и пересказала в двух словах. Мол, какая чушь, видимо, попутала хронологию.
– Дело не в хронологии, а в имени, – сказал он. – Ты вслушайся в то, что ты несешь! Какой Иван Денисович? И вообще, Катька, я тебе уже не раз говорил и хочу повторить еще раз: бросай курить. Женская тюрьма в сто раз хуже мужской… Если, не дай Бог…
Тут-то я вспомнила про принесенное курево:
– А зачем тебе папиросы? – спросила я, доставая мешок с «Беломором».
Он заглянул в него и кивнул:
– Понимаешь, я же догадывался, какую вы с мамой развернете деятельность, начнете искать мне какую-нибудь жратву, которой нет в магазинах! Переплатите втридорога! На хрена всё это надо, если здесь за две пачки «Беломора» я могу получить всё, чего сердце пожелает. Даже халву! – добавил с детской радостью.
Он очень любил сладкое.Вставная глава
Пару слов о моем отце. Папа родился в 1932 году в профессорской семье. Дедушка преподавал философию, бабушка – экономику. После Одессы они жили в Харькове в огромной четырехкомнатной квартире, и всё шло замечательно до 1937 года. В 1937 году отца папы, моего деда Исаака, арестовали. При вынесении обвинения – «английский шпион» – он расхохотался. «Как раз английского я и не знаю». Ему дали десять лет. С этого всё и началось. Через полгода из университета уволили бабушку, и она пошла на завод. Зарплата у нее была мизерной, с трудом хватало на двух мальчиков, при этом она посылала что-то мужу в ссылку. Потом началась война. Когда немцы подходили к Харькову, семья эвакуировалась в Казахстан. Там они мерзли и снова голодали. От недоедания бабушка распухла, чуть не умерла. Мальчики – папе было девять, брату Эрику одиннадцать лет – устроились подрабатывать в совхоз. Четыре года они кормили мать, благодаря им она и выжила. После войны они вернулись в Харьков; жизнь была трудной, мой отец опять где-то подрабатывал, чего-то перепродавал на рынке из их вещей, что-то обменивал, времени учиться не было. Его поймал на улице за ухо коллега деда и отвел в школу. Классы были смешанными, старшие учились с младшими. Отец оказался способным, он перепрыгивал через два класса, закончил школу в шестнадцать лет, уехал в Донецк, снял в рабочем поселке комнату. Три с половиной квадратных метра, воды не было, из отопления – только печь. Его приняли в Донецкий институт горно-разрабатывающей промышленности, и параллельно он устроился работать шахтером. Зимой, идя на занятия после ночной смены, он нырял в прорубь, чтобы проснуться. Учился он очень хорошо. У него обнаружились способности к математике. На потоке их было больше двухсот человек. Однажды преподаватель долго водил пальцем по списку и наткнулся на его фамилию: «Ага, Юлий Капович… Давненько я его не спрашивал!». Папа поднялся, и преподаватель, увидев его, махнул рукой: «Этот все будет решать в голове и нам выдавать только результаты. К сожалению, правильные». Однажды, когда отец уже был на последнем курсе, у них на занятиях сидел, знакомый преподавателя. На перемене он отозвал отца в сторону: «Я – такой и такой-то, возглавляю в Кишиневе проектно-конструкторское бюро. После получения диплома приезжай ко мне». Отец удивился:
– Но я ведь горный инженер, в жилищном строительстве не разбираюсь!
– Через два месяца вы будете проектировать лучше всех!
Так мой отец попал в Кишинев. Тут он снова учился, параллельно работал, отстроил половину нового города, две трети юга Молдавии. Для чего он делал всё это? Для того чтобы снова оказаться в трех с половиной квадратных метрах.
– Папа, я в следующий раз принесу тебе халву! – сказала я и постаралась не заплакать.
Он только махнул рукой:
– Съешь ее сама, а главное, меньше кури! Что же касается меня, то радует…
Он не успел досказать, загрохотала дверь.
– Извиняюсь, Капович! Нам пора! – сказал охранник и – невиданное дело – улыбнулся.
– Вот видишь! – сказал папа, обнимая меня. – Я же тебе говорил: со мной здесь носятся как с писаной торбой.
Я смотрела ему вслед. Серая тюремная роба сидела на нем щеголевато.
В начале августа 1980 года мне позвонил Женя и сказал, что работает над грандиозным проектом.
– Привези побольше кишиневской прозы и стихов. Как, кстати, экзамены? Сдала?
На самом деле всё кончилось благополучно. В следующий вторник бедная Наталья Александровна проставила мне четверку и отпустила с миром. Потом мне объяснили, что у них с мужем были в свое время большие неприятности из-за Солженицына.
Когда я укладывала чемодан, я заметила, что мне трудно наклоняться. В глазах сразу начинали плавать круги и красные точки.
Лариса дала мне градусник:
– У тебя грипп, – сказала она и, поскольку я отказалась отложить отъезд, решила поехать со мной.
В поезде я в основном спала. Просыпалась только, чтобы разузнать, где мы находимся. В первый раз я проснулась под Киевом, я увидела в окне реку, изрядно обмелевшую. Редкая птица, вспомнила я, и снова погрузилась в тяжелый сон с виденьями, с долгими путаными сюжетами. Я терпеть не могу рассказывать сны и ненавижу, когда мне их рассказывают. Сны – это ничего, это – полная чепуха. Но сны больных людей похожи на самих людей. Иногда они зачерпывают что-то с самого дна жизни. Итак, мне снилось, что мы с Женей убегаем от людей с пистолетами. Мы забежали в подъезд его дома, поднялись на пятый этаж. Их шаги грохотали сзади по лестнице, и тут мы увидели, что дверь, ведущая на крышу, закрыта неплотно: сквозь щели проглядывало чугунное небо, мне на щеку скатилась дождевая капля. Была минута, когда мы стояли на краю крыши. Момент захваченности сознания. Когда я открылась глаза, было ярко и зелено, и мы неслись вниз с холма на странных, похожих на здоровенный стиральный таз, санях. Сбоку от нас, в поле, работали люди. «Что это?» – спросили мы их, катясь мимо. «Это – Калифорния». – «Калифорния?» – переспросила я и с этим словом на губах проснулась.
– Ты что-то говорила, – сказала Лариса.
Она уже складывала постельное белье. Поезд подкатывал к Петрозаводску.