Вдвоём веселее (сборник)
Шрифт:
Жениным соседом по лестничной клетке был поэт Рудольф Ольшевский, редактор местного журнала «Кодры». Самого Рудольфа я никогда у Жени не видела, но зато часто встречала там его сына Вадика, остроумного весельчака, который иногда впадал в чернейшую меланхолию. Он учился на матфаке, читал запрещенных русских философов и о серьезных вещах, волновавших нас тогда, говорил шутливо-ироничным тоном.
Он потихоньку сообщил мне, что у Жени депрессия, вызванная личными обстоятельствами. Я это уже слышала.
«Передаю тебе его с рук на руки!» – сказал Вадим, ставя на стол хозяйственную сумку. Из нее он небрежно вывалил банки с икрой, шпроты и прочую невидаль.
– У отца спиздил, – добавил он загадочно.
Он же поведал мне про Женины личные обстоятельства. Оказалось, что еще недавно у Жени была постоянная подруга. Она от него ушла. Вот такая история.
– Отчего же она от него ушла? – спросила я.
Вадим задумался:
– Темперамент. Ты еще узнаешь его с другой стороны! – пообещал он, похлопав меня по плечу.Еще к Жене заходил бывший одноклассник Артур Аристакисян. Это был улыбчивый юноша с медвежьей походкой и красивыми армянскими глазами. Одевался он во всё черное, был художником, писал мрачные пейзажи в духе Филонова, готовился поступать в духовную семинарию, в Академию художеств и во ВГИК. Короче, повсюду, куда не брали.
Увидев меня, он обычно молча садился в углу и открывал огромный антикварный том Данте с иллюстрациями Доре. Склонить его к беседе могли только разговоры на «сакральные» темы. К ним относились: Лао-Цзы, Вертинский, итальянское кино
– Один человек, – говорил он, загадочно улыбаясь, – сказал мне, что сегодня у одного выдающего неофициального художника состоится открытие выставки.
– А где? – спрашивала я.
– На частной квартире у одного человека. Чужих не пускают.
Наступала пауза.
– Если хотите, я могу провести, – милосердно добавлял Артур.
Загадочные его речи были, как знаменитая фраза из анекдота о шестидневной войне: «Наши передали, что наши сбили четыре наших самолета». Меня его скрытность слегка задевала, мне казалось, что это из-за меня он не договаривает. Потом я поняла, что он всегда так говорит.
Пиком его конспиративности стала такая история. Как-то, побывав у меня в гостях, Артур позаимствовал вышеупоминаемую перепечатку Мандельштама, которую моя мама, библиотечный работник, где-то переплела, и она теперь имела вид нормальной книжицы, просто без атрибутов на обложке. Артур долго носил книжку во внутреннем кармане своей вельветовой куртки, иногда задумчиво открывал, читал себе под нос пару строк и снова прятал в карман. Женя его спросил, что он такое читает.
– Один человек дал мне почитать уникальное издание Мандельштама, – ответил Артур.Наши с Женей траектории пересекались сами собой. Я вообще полагаю, что люди встречаются чаще, чем знают об этом. Просто, когда мы не вспоминаем о человеке, мы его не встречаем. Так, я ехала в институт и на пересадке в центре города натыкалась на Женю, который вышел выпить пива. До института я в тот день так и не доезжала. Мы шли к нему, забегал Артур. Топографически Женина квартира находилась в таком удобном месте, что миновать ее было просто невозможно. Женя ставил на письменный стол тостер, и, разговаривая, мы закладывали в него куски сыроватого молдавского хлеба. Нужно было подождать, пока поджаренный ломтик остынет, и только тогда намазывать на него майонез.
Зачастую, как снег на голову, на Женю сваливались какие-нибудь малознакомые люди с бутылками и разговорами о своих проблемах. Они оставались ночевать, одалживали деньги, исчезали с ними навсегда. Бывший однокурсник, проживши у Жени две недели, утащил чемодан книг. Женя возмущался, говорил, что больше не откроет дверь, но когда кто-нибудь появлялся на пороге, он не мог отказать. Бездельники и дураки отнимают у творческих людей ужасно много времени. А поскольку Женя был физиологически неспособен сказать кому-либо «нет», то всё повторялось. Задним числом он очень сокрушался и, чтобы избавить себя от искушения, придумывал, куда бы пойти.
Пойти в провинциальном городке некуда. Можно было, конечно, пойти ко мне. Мама всегда была рада, делами она нас не обременяла, разве что иногда просила выбросить мусор или прихлопнуть подушкой «во-он того комара на потолке». Женя очень любил этот вид охоты. Из летающих по комнате подушек выбивались перья. Мама становилась к плите жарить картошку и к пирогу из кондитерской «Пловдив», которая была рядом с домом, подавала чай с ромом. У нее было очень приблизительное представление о наших питейных способностях. Однажды она уехала на неделю, а вернувшись, всё недоумевала: «Это ж сколько нужно было чаю выпить, если три бутылки рома ушло!»В эту же пору Женя познакомился с Витей Панэ. Произошло всё так. Рудольф Ольшевский послал Женины стихи в альманах «Истоки», и их напечатали. Витя, который тоже писал стихи и следил за тем, что происходит в литературе, прочел Женину подборку и написал ему длинное, исключительно комплиментарное письмо. В конце письма он предлагал встретиться. Женя, полагая, что в этом и заключался мистический смысл публикации, просто пришел к нему в гости. Адрес был указан на конверте.
Они мгновенно понравились друг другу. Сначала не желали разбавлять своих встреч никем, но скоро Витя стал частым гостем в Жениной квартире. Бросалась в глаза его почти опасная красота: темные вьющиеся волосы, римский профиль, зеленые глаза. Он был старше нас на шесть лет, и это возрастное превосходство сказывалось во всем: в манере одеваться, пить хорошие вина, ужинать раз в неделю в ресторане. В споры Витя не вступал, покуривал в стороне болгарские сигареты, иногда снисходительно улыбался той или иной шутке. «Он всё знает, – с восхищением и даже каким-то ужасом говорил Женя, – но скрывает». Однажды после поездки в деревню на сбор яблок мы с Женей зашли к Вите в гости. Витя был женат, жена ждала ребенка. В деревне мы накачались молодым вином, в результате чего я еле ворочала языком, а Женю, наоборот, разбирал неудержимый хохот. Витя, посмеявшись, завел нас в свою комнату, где был узкий диван, книжный шкаф и рабочий стол. Стула не было. Витя поймал мой взгляд:
– Бальзак писал стоя…
На полке стояли книги. Их было немного, но подбор впечатлял. Я открыла «Лолиту» и углубилась в нее, выпав из разговора.
– Можете взять почитать, – предложил Витя.
– А вернуть когда?
В кругу моих родителей тоже передавали из рук в руки всякие книжки. Я была приучена к жестким срокам. «Архипелаг ГУЛАГ» нужно было прочитать за двое суток, а я читаю медленно.
– Никаких ограничений во времени, – ответил хозяин.
Он вообще оказался щедрым, никогда не спрашивал о судьбе книг или денег, которые одалживал. В нем была бездна благородства, и мне было весело наблюдать, как они с Женей, когда приходил момент расплачиваться, как дуэлянты за пистолеты, хватались за кошельки.
Женя любил Витины стихи и знал их наизусть. Мне они тоже нравились оригинальностью и свежестью. Одновременно я понимала, что Витя по типу не поэт. Оригинальность и свежесть Витиных стихов были отражением его оригинальной и свежей личности. Вычти из них узнаваемость автора, они блекли. У Вити с Женей был совершенно разный темперамент. Витя ненавидел рутину, работал над собой, затачивал характер, повесил над столом портрет Гурджиева. Женя ничего такого не делал. Рутина была его стихией. Мне казалось и до сих пор кажется, что поэт – это тот, кто об омерзительном может сказать так, что оно обернется своей страшной красотой. Так, из грубого цемента при определенном наклоне головы может заструиться чистый изумрудный луч. Вот в этом повороте головы и есть поэт.
Витя говорил, что для творчества необходимо многообразие опыта. Женя говорил, что жизнь измеряется не количеством событий, а интенсивностью их переживания.
Однажды Витя принес стопку цветных листочков, исписанных его красивым мелким почерком:
– Вот, рассказ написал!
Он прочитал нам его вслух. В его прозе все дышало, смеялось и летало. «А умру я на полу чужой квартиры» – так начинался рассказ, а дальше было и грустно, и смешно, и трагично. Женя перепечатал рассказ на машинке и повсюду носил его с собой. Иногда он картинным жестом доставал из кармана страницу и зачитывал какой-нибудь кусок. Витя его останавливал: «Ты перепутал, старик, фразу. Взял по ошибке мою».К Вите в гости мы больше не могли пойти – его жена была строга. Но постепенно, благодаря Жене, появились другие дома, куда можно было заявиться без звонка, без денег. Женю везде принимали радушно. Хозяева, интеллигентные люди с высшим образованием, хорошей библиотекой в застекленном шкафу, ставили на стол вино, закуску, в уплату за угощение читались стихи, потом мы шли дальше. В какой-то момент на одной из таких квартир мы познакомились с поэтом Сашей Фрадисом. Обстоятельства знакомства затмили образ самого Саши. Он предстал перед нами голый, в плохо запахивающейся
С самим Цветковым Фрадис когда-то был знаком лично, и это добавляло шарма к его ореолу.
В один из вечеров он ушел с нами. Его пытались остановить, оставить у себя, но Саша выбрал нас. Его любимыми писателями были братья Стругацкие, Солженицын, которого он называл «Солжак», Аксенов, которого называл «Аксеныч».
Когда Саша выпивал, он брал гитару и пел приятным тенором бардовские песни. Мы любили его за то, что он такой душевный и нескучный – запойный человек редко может быть скучным, за стихи Цветкова, за то, что других поэтов он любит больше, чем себя. Влюбчивый, ласковый до неразборчивости, Саша перезнакомил нас со всеми своими бывшими одноклассниками и одноклассницами, подругами по турпоходам, их супругами и любовниками, и женами любовников. Представители обоих полов отвечали ему взаимностью. Было в нем нечто неотразимое, эти миндальные глаза, ореол поэта-диссидента и какая-то еще не случившаяся, но всеми ощущаемая будущая «мука». Такой у него был вид, что бабки на скамейке у подъезда вздыхали: «Ну чистый Христос!»
– Надо отдать ему должное, он интереснейший мужик… – приговаривал Саша, ведя нас на ужин к очередному приятелю. Все его приятели мне казались людьми смелыми, все они хотели уехать. С Сашей их соединяла любовь к вышеназванным писателям, которых я всё не удосуживалась прочесть. Потом как-то открыла подсунутую Сашей книгу «Гадкие лебеди», но дальше двух страниц не продвинулась. К великому Сашиному разочарованию, «Аксеныч» мне тоже не понравился. В общем, я выпадала из этого элитарного круга, но, когда Саша звал нас с собой в гости, я с удовольствием шла. Человеку надо, чтобы было куда пойти. Сашин приятель ставил на стол пятизвездочный коньяк, его жена нарезала сыр. Саша брал гитару и пел: «Облака плывут, облака…»Весна 79-го
Весной мы сдали бутылки. Их было так много, что на вынос ушла неделя. Приемщики стеклотары смотрели на нас с уважением. Купив на вырученные деньги ящик красного пуркарского, мы отправились в гости к новой подруге Фрадиса – Ларисе Костиной. Лариса была лет на десять-двенадцать старше нас и на пару лет старше Саши. Она преподавала литературу в Кишиневском институте искусств, очень любила поэзию.
Жила Лариса в старом, построенном немцами после войны доме. Ни отопления, ни горячей воды в квартире не было. Особое уважение вызывали глубокая немецкая ванна с шишечками кранов, стоявшая посреди абсолютно пустой кухни, а также отсутствие какой-либо еды в холодильнике. Лариса была непритязательна, пила кофе, ела печенье. Небольшого роста, худенькая, с круглым татарским лицом и глазами цвета черной дикой вишни, она стала нашей общей любовью. Фрадис и мы все вслед за ним называли ее «Костинка». Он пел ей песни и посвящал стихи. У нее всегда было весело, гремела музыка, дешевое вино лилось в высокие рубиновые бокалы. Расходиться не хотелось, было ужасно хорошо, пахло счастьем и обещанием перемен. В вазе лежали фрукты: красное яблоко, две сине-зеленые груши, грозди зимнего винограда. Сидели ночами, говорили о стихах, пили и, разгулявшись, били бокалы о стену, что почему-то считалось высшим шиком. Ложились на рассвете, засыпали в одежде – кто на диване, кто просто на ковре. А утром было утро. Лариса варила в джезве кофе, никто никуда не торопился.
Я о чем? Я о том времени, когда дни повторялись через запятую, и любое выпадение из времени было праздником. Как-то мы умудрялись прожить, откуда-то брались деньги, кто-то что-то время от времени сторожил, я училась в пединституте, мне помогала мама.
В марте мне приснился сон, что умер Брежнев. Женя очень оживился:
– Я совершенно не представляю, что тогда будет!
Никто из нас не представлял, что будет. Нам казалось, что будет свобода, и придет она босой.
– Думаешь, поэт может жить вне языковой среды? – спрашивал иногда Женя. – Не подумай, что я не хотел бы свалить из этой блядской страны. Но, с другой стороны, мне страшно… Мне только восемнадцать лет.
Я не понимала, почему он об этом говорит. Ему скучно? Мне никогда скучно не было рядом с ним. Сашины друзья обменивались информацией о статистике отъезда, о том, какие существуют ходы-выходы, а я все продолжала думать о пустяках, о Жениных губах и веснушках. Потом все друзья по очереди уедут, устроятся на хорошие работы, заживут по-человечески. И правильно сделают. Я – без иронии, без осуждения. Что я знала?
Переломным моментом в жизни компании стал отъезд Хорватов, но не за границу, а в Петрозаводск. Мать Жени получила место в Петрозаводском университете. Они начали собираться. Вероника Николаевна, взяв дочь, поехала устраиваться, а Женя остался допаковывать вещи. Прошло полтора месяца, в его квартиру уже вселились две новые жилицы, а Женя всё паковался. Новые хозяйки, две сестры-старушки – Надежда Романовна и Любовь Романовна, привыкнув к странному постояльцу, не препятствовали нашим встречам. У старушек к Жене была одна просьба: чтобы их не тревожили по ночам. Условия выполняли все, кроме Саши. В трезвом виде Саша был болезненно застенчивым человеком, но когда запивал, он от застенчивости излечивался. Нет, он не буянил, не лез в драку, это было не в его характере. У него, романтика в душе, бывшего альпиниста, появлялась странная тяга к вертикальным поверхностям. Однажды ночью он по абсолютно голой стене долез до второго этажа, где находилась квартира бывшей жены. Бывшая жена была в отъезде. Пролезая в форточку, Саша снял с себя все нательные вещи. На следующее утро протрезвевший, страдающий от головной боли (видимо, похмелиться у бывшей жены было нечем) Саша позвонил мне и попросил отвести его домой.
Жениным старушкам от Саши тоже доставалось. Если ему не открывали, он кричал под окнами. Как-то, не докричавшись, два часа съезжал в тазике для стирки (интересно бы узнать, где он его взял в полночь?) с лестницы. В шесть утра испуганные, не сомкнувшие глаз старушки осторожно выглянули за дверь. Саша спал у них на пороге, положив голову на половик. Надежда Романовна принесла и подложила ему под голову подушку. Обе хозяйки когда-то были ответственными работницами. Всю жизнь боролись с пьяницами и тунеядцами, то есть с такими, как мы. А вот надо же, нас они полюбили, даже Сашу. Может, и они уже чувствовали, что этого тухлого с привкусом плесени воздуха не всем хватает?
– А мы уже к вам так привыкли! – вздохнули они, когда Женя сообщил, что он покидает их.
Я провожала его на вокзал. Нет, в Петрозаводске Женя не собирался оседать, но и в Кишиневе он бы не остался.
– Вот я уезжаю и, странное дело, ничего не чувствую, – признался он мне на перроне. Мы договорились, что встретимся в Питере.Зима 1979-1980-го, Ленинград
Если вы провинциальный литератор и сошли в Питере с поезда, подойдите к первому же стоящему на перекрестке милиционеру и спросите: «Кто тут у вас главный неофициальный поэт?» И милиционер, не задумываясь, вам ответит: «Виктор Кривулин».
Находящийся в процессе развода известный неофициальный поэт Витя Кривулин жил в коридоре коммунальной квартиры. Здесь тоже было просто и хорошо. Приходил молчаливый Сережа Стратановский, всегда в пиджаке и с интеллигентным портфелем, из которого он доставал папку с новым стихотворением и бутылку водки. Посреди коридорного застолья с помпой появлялись какие-то иностранцы, выставляли на стол бутылку виски и две банки с черной икрой. Икру не на что было намазывать, и Кривулин барским жестом скармливал ее кошке. Иностранцы уходили, мы оставались до полуночи и позже. Лампочки на лестнице не горели, Кривулин держал дверь открытой, но света хватало только на полтора пролета.
Великий город светился вокруг. От луны до замершей воды всё в нем было прозрачно, как в огромном дымчатом топазе. Мы шли пешком домой на другой берег, где вместе с Сашей Фрадисом жили в квартире его друга, которого недавно проводили в Америку. Квартира была съемная, за нее Сашиным другом было уплачено за три месяца вперед. Невидимость настоящего хозяина квартиры, некоего Хабибулина – наконец мы добрались до цели маршрута, – объяснялась тем, что он, помкапитана дальнего плавания, находился в тот момент в заграничном рейсе.