Вечер потрясения
Шрифт:
Генерал принял решение, и не собирался менять его. Иногда приходится жертвовать малым, чтобы спасти нечто большее, и никому не должно быть дела до того, что терзает душу полководца, посылающего на смерть своих солдат.
На командном пункте операции "Доблестный удар" в Рамштайне в эти минуты тоже внимательно читали сводки с полей сражений. Генерал Эндрю Стивенс бесстрастно пробежал взглядом строки донесения о потерях, отложив документ в сторону.
– Сэр, – произнес генерал, взглянув в темный глазок объектива видеокамеры и зная, что каждое его слово отчетливо слышат по другую сторону Атлантики. – Сэр, операция продолжается в соответствие с планом. Мы наступаем по всем направлением, на территорию России уже вошли наземные силы. Бойцы Сто первой
Генерал Стивенс был вполне доволен собой – всегда приятно докладывать об успехах, которыми, если уж на то пошло, можно прикрыть и промахи, неизбежные в любом деле, тем более, в таком сложном, как война, война со второй по могуществу державой мира. А докладывать приходилось часто, очень часто, и не всегда тем, кто в нетерпении ждал новостей, укрывшись от всего мира на одном из многочисленных подземных уровней Пентагон, предстояло слышать победные реляции. Что ж, война есть война.
– Каковы потери на данный момент, генерал?
Министр обороны Джермейн, как и большинство членов Комитета начальников штабов, те, кто не участвовал непосредственно в руководстве операцией, находился в эти минуты в здании военного ведомства Соединенных Штатов, куда, в конечном итоге, и стекалась информация из сотен источников, начиная от спутников оптической разведки, безмолвно летевших где-то в космической пустоте, и вплоть до орущих в микрофоны портативных радиостанций сержантов на передовой. Все это складывалось в цельную картину, которую могли видеть осененные большими звездами офицеры, хладнокровно решавшие, кому суждено умереть, а кому можно подарить жизнь – и своим, и чужим.
– Потери не превышают прогнозируемые, господин министр, – невозмутимо ответил Эндрю Стивенс. – В настоящий момент сопротивление противника ослабевает на всех направлениях. Мы лишились дюжины самолетов, пилотам в большинстве случаев удалось спастись, катапультировавшись над территорией противника, и некоторые из них уже подобраны вертолетами спасательной службы. В настоящий момент наша авиация безраздельно господствует в небе над Россией, обеспечивая действия наземных сил. Противовоздушная оборона русских попросту перестала существовать. Понесенный нами ущерб вполне приемлем, учитывая достигнутые результаты, сэр.
– "Авраам Линкольн" на буксире идет к норвежским берегам, – мрачно фыркнул министр обороны. – И, черт возьми, он может и не дотянуть – помпы не справляются с поступающей в трюмы забортной водой. Два ракетных крейсера отправились на дно в считанные минуты. Какого дьявола приемлемый ущерб? Вы в своем ли уме, генерал?! Таких потерь Америка, пожалуй, не несла никогда прежде со времен нападения на Пирл-Харбор!
Гнев министра – и генерал Стивенс, как никто иной, понимал это – был вызван отнюдь не жалостью и состраданием к погибшим, к их семьям, которые вот-вот получат страшные вести. Для кого-то жертвы войны – это траур в доме, монотонный речитатив священника над свежей могилой, заплаканные старики-родители, юные вдовы в черном, непривычно серьезные дети. Это скорбь и боль, горечь утраты, которая долго не забывается, лишь чуть отступая под натиском каждодневной суеты. Неважно, где и ради каких целей принес себя в жертву молодой, полный сил, жаждавший жить человек, если он, однажды перешагнув через порог, захлопнув за собой дверь, вернется скорбной телеграммой, холодным куском мяса в пластиковой обертке. Смерть – это смерть, и для тех, кто в дин миг лишился кого-то близкого, самого важного в своей жизни по
– Русский флот уничтожен, авиация прекратила свое существование, – упрямо произнес генерал Стивенс, исподлобья уставившись в объектив веб-камеры, передававшей каждое его движение за тысячи миль. – Да, сэр, я полагаю, мы заплатили справедливую цену. Потери велики, но и результат превосходит все наши ожидания, господин министр. Но я хочу напомнить, что все еще не решена проблема с топливом. Для обеспечения высоких темпов наступления нам нужно держать самолеты в воздухе все двадцать четыре часа в сутки. Если ослабим натиск – противник сможет опомниться, перегруппировать свои илы, и тогда за каждую пройденную милю придется платить жизнями сотен солдат. Вы знаете, сэр, русские могут воевать, словно безумцы, беспощадно и безжалостно.
Эндрю Стивенс не испытывал жалости, и был готов послать на смерть не сотни солдат – сотни тысяч, если это нужно для достижения цели. Жалость, сострадание – все это было чуждым для генерала, смысл жизни которого сводился к достижению победы. В прочем, по-своему он все же ценил тех солдат, безликих статистов, которых отправлял на смерть, ведь, потеряв больше людей, чем планировалось сейчас, потом, в самый важный, переломный момент компании, можно было упустить победу просто из-за того, что осталось чуть меньше резервов.
Точно так же и Роберт Джермейн относился к солдатам, как к капиталу, который старался вложить с большей выгодой. Нет войны без потерь, хотя от методов ее ведения зависит, раздастся ли плач в тысячах домов или всего в нескольких десятках. Но каждый павший на поле сражения солдат должен не отдалять свою страну от победы, но приближать к ней. Смерти неизбежны в бою, так есть от начала времен, но они не должны быть зряшными, не должно быть убийства ради убийства.
Пусть погибнет хоть сто тысяч, пусть вся Америка содрогнется в рыданьях, но только пусть каждый из этих тысяч мертвецов сумеет забрать с собой жизни хотя бы двух вражеских солдат, и смерть его тогда станет не напрасной. Оба они, и Стивенс, всю жизнь ощущавший на плечах тяжесть погон, и Джермейн, тоже отдавшие долгие годы служению своей стране, признавали лишь такой размен. А иначе вовсе нет смысла вести войну.
– Необходимо свести наши потери к минимуму, особенно в живой силе, – жестко напомнил Джермейн. – Нельзя устраивать мясорубку. И к противнику тоже следует относиться с гуманностью – это не завоевательный поход, а операция по защите демократического строя. Так заявил наш президент, обращаясь к нации, и наши действия не должны слишком заметно расходиться с его словами, генерал.
– Разумеется, сэр, – усмехнулся Эндрю Стивенс. Да, как было бы славно, позволь политики военным действовать так, как те сами считают нужным, интересуй обитателей Капитолия только результат. А так приходится лавировать между целесообразностью и лицемерными заверениями власть имущих. – Никто не намерен устраивать бойню, если только противника нас к этому не вынудит. Но проблема с горючим, сэр… запасов хватит не более чем на трое суток – в целях обеспечения секретности мы не рискнули создавать большие резервы на театре военных действия, а демарш Эр-Рияда осложнил пополнение запасов сейчас, когда мы сжигаем тысячи галлонов каждый час. Если израсходуем все топливо, наши самолеты, танки, вся техника превратятся в куски металла, совершенно бесполезные, и тогда уже понесенные потери окажутся напрасными. А этого президент точно не простит, министр, сэр!
– Эту проблему мы решим в ближайшие часы, генерал, – уверенно ответил Роберт Джермейн. – В Вашингтон пребывает представитель Саудовской Аравии для переговоров на высшем уровне. Еще немного – и арабская нефть вновь хлынет потоком в Европу. Вы сможете без проблем завершить операцию.
Эндрю Стивенс кивнул, министр обороны кивнул в ответ, и изображение на экране, чуть подрагивавшее, подергивавшееся порой полосами "крупы" атмосферных помех, сменилось угольной чернотой. Там, в Пентагоне, услышали все, что хотели.