Вечный Грюнвальд
Шрифт:
За тысячи лет тирании, за страдания маленьких матерей и эротических работниц, за кнехтов, к которым относились словно к скотине, и за скотину, к которой относились словно к биомассе, и за растения, к которым относились словно к биомассе, за то, что смыслом существования всего мира было лишь обогащение Blut органическими составляющими.
Так что горели они и просили прощения.
Так что Мать Польша выигрывала битвы, но она не могла потреьить своей добычи, потому что, пожирая оставшуюся после Германии материю, она заражалась Делом.
И на гниющих останках Германии росло Дело, а не Мать Польша.
Дело было всесторонним: если бы Мать Польша захватила
И теперь уже Дело, подкрепленное всем тем, что осталось от Германии, выступает против Матери Польши, а Мать Польша перед Делом беззащитна, но по-другому, чем Германия, вместо того, чтобы полностью пасть, распасться, сгнить и быть переваренной Делом; и Мать Польша поддается Делу: поначалу она героически сражается, отряды аантропов гибнут на первый взгляд героическими, никому не нужными смертями, которые, что ни говори, героическими не назовешь, поскольку не связаны они с каким-либо усилием; аантроп умирает за Мать Польшу так же рефлекторно, как и дышал, и только лишь в стихотворениях и поэмах Иоахима Венгерского появляется драма смерти, поскольку на поле битвы никакой драмы и нет, есть только пуля, которая выстреливается ради Дела из немецкого мушкета, и горит боеход, или же аантроп валится в песок, не зная, что, собственно, сделал, на что осмелился, и вообще не зная ценности собственного поступка.
И вот когда в тело Матери Польши проваливаются очередные трупы аантропов, тогда Мать Польша поддается, и открывается для Дела Мать Польша, и срастается она с Делом, и Дело в ней растворяется, мы становимся, вроде как, настоящими людьми, господствуем над аантропами, и Мать Польша нам служит, и мы владеем ее лонами, точно так же, как владеем лонами немецких маленьких матерей и эротических работниц, в которых происходит зачатие мишлингов, метисов, которые не являются ни поляками, ни немцами, зато по-настоящему преданы Делу.
Я же тоже рождаюсь как метис, как мишлинг, и мне кажется, когда я молодой, что буду хозяином этого мира, поскольку именно так говорят мне в школе, именно так мы поем, когда отрядами шагаем по иСправной [86] Матери Польше, ведь сам факт моего польско-немецкого существования лучше всего выражается в новой, принадлежащей Делу Европе, Европе людей, Европе, в которой нет ужен ни немца, ни поляка — вот только, к собственному изумлению, здесь я тоже становлюсь всего лишь кнехтом, прислугой, никем. Ведь иСправная Мать Польша — она, да, иСправная, но, прежде всего — она польская; Мать Польша — ээто невольница, которая овладела собственной госпожой. А мы, мишлинги, соль земли этой, мы слуги тех кнехтов, что заняли место аантропов — потому что они поляки.
86
"Дело" по-польски — Sprawa.
А иногда все совершенно по-другому, поскольку в данном моменте Вечного Грюнвальда, который здесь не по-настоящему Вечный, поскольку
А потом прихожу, то есть, приходит в конюшню, некто неизмененный, повелитель Матери Польши, и выводит меня их той конюшни и запрягают меня для физического труда или продают, или ведут усыпить, или отправляют на бойню, чтобы меня разделили на мясо, потому что нравится нам мясо от аантропов; или же ведем мы их, ведут нас в усадьбы на то, что когда-то называлось размножающей аудиенцией, и там мы покрываем лона Матери Польши, являющейся их рабыней, и ее лона выдают нам похожих, аантропных рабов, у которых нет своего Дела, ибо никакое дело не объединяет нас и никогда не объединяло.
Никогда Мать Польша не была нашим общим достоянием, все мы были сводными братьями, вот только ничего нас не соединяло, не было между нами отношений, не было общественной сети; имелась лишь одинарная связь, каждого из нас по отдельности, к Матери Польше.
И потому-то в своем рабстве, своей неволе мы тоже одиноки: каждый из нас желает свободы для себя и для Матери Польши, только не в состоянии желать свободы для своих братьев аантропов, у нас даже нет слова, которое бы определяло нас всех вместе, у каждого из нас имеется лишь имя, а еще мы знаем имя Матери Польши, которое является простым местоимением — Она, только мы не знаем никакого "мы". Каждый из нас знает только два мира: себя самого и Мать Польшу в одном мире, и всех остальных: неизмененных, аантропов, мишлингов, всех — в другом. И Мать Польша нас совершенно не утешает. Она не обращается к нам приказами, без которых мы практически как младенцы, отданные на милость людей. Мы — сами.
Ну а в истинном в-миру-прбывании возвращаемся из рейда… Возвращаемся почти все, немного пустых седел, а за нами длинная колонна грязных и босых жмудинок, их шеи связаны веревками, и жмуденяток, которые идут свободно, потому что при матерях и при нас держит их привязь гораздо более крепкая, чем веревка, крепче даже материнской любви и любви ребеночка к матери, привязь эта — призрак голода.
А для нас священники проведут благодарственную мессу в церкви, и только глупцы возмущаются, что, мол, в церкви Иисуса Христа и Господнего Бога проводится благодарственная месса в благодарность Богу Господнему за успех рейда, в котором было так много крови и столь много страданий и боли среди язычников — но, что ни говори, людей.
Только глупцы, которые совсем жизни не знают, могут возмущаться этим, ибо учение Господа Христа, записанное в древней еврейской книжке — это одно, а sacrum, это уже другое — человек нуждается Христе лишь затем, чтобы взывать к нему de profundis (из глубин — лат.) в несчастьях и благодарить его при удаче, а другого Христа никому и нахрен не нужно, только монахам, и потому они монахи, дабы любить истинного, возможно, Иисуса Христа. А солдат должен лишь иметь того, у кого просить удачи перед сражением, спасения в случае поражения, и кого благодарить, если захватит добычу.