Вечный Грюнвальд
Шрифт:
Так что отворачиваюсь я, желаю уйти, только махлер Вшеслав заступает мне дорогу, он держит секиру и говорит, что если желаю я уйти, то вначале должен его убить, что живым я не могу его здесь оставить, я же гляжу на клубы дыма от жертвы своей, что окутывают ветви священного перка, и не вижу я в них черных богов, точно так же, как в церквах и соборах не видел я Господа Христа, и уже понимаю, что не должен Вшеслава убивать, и уже понимаю, что если бы убил его есмь, то навечно во владении его оказался бы, в рабстве у него, так что опускаю я свой меч и ухожу, и знаю я, что не поднимет он на меня секиры, и даже оглядываюсь и вижу: он палкой разгребает жар еще горящего костра и пытается вытащить кусок горелого
Я же ушел, в каком-то жмудинском поселении украл простую одежду и шел дальше, уже совершенно одинокий: без матушки, без Твожиянека, без махлера Вшеслава, без Господа Иисуса, без Господа Бога, без черных богов.
И в конце концов дошло до меня: я не мужик и не рыцарь, ни немец я и ни поляк, не добрый христианин, но и не язычник, я — никто. И подумал я тогда, что хочу умереть — но не просто так, ибо умирал я от ненависти к людям и мира, ими сотворенного.
Так что шел я, куда глаза глядят, воруя харч или греясь у огня, к которому меня пригласили, с безразличием выслушивая новости, ничего не желая, кроме тьмы, что вошла бы мне в голову и замкнула ее.
А потом дошли до меня известия о войне — о войне тех, которых ненавидел я, с теми, которых ненавидел так же. И подумал я, что вот так смогу темноту найти.
А по дороге напал на литовского боярина, что молился по-русински и говорил: спаси, Господь! Только я его тут же и убил, забрал у него доспехи и коня, и капеллину, и поехал я в сторону своей смерти, о которой вы уже все знаете, так что нет смысла о ней рассказывать, кроме того, что на поле битвы попал я в рядах хоругви Лингвена, а после того отъехал от рядов, сошел с коня, начал убивать и погиб.
И, умирая, думал я: королевич есмь. И еще шепнул: королевич есмь.
А после того в битву эту я попадал мириады раз: с рыцарским крестом mit Goldenem Eichenlaub, Schwertern und Brillianten [92] в качестве артиллерийского офицера на борту "Гаутамы", флагманского ландкройзера хохмейстера Унгерна фон Штернберг, и в эскорте того же ландкройзера, и под гигантской гусеницей того же ландкройзера, и в кокпите чешского штукаса, когда серый силуэт "Гаутамы" входит в мой прицел, и я начинаю входить в пике, и четвертьтонная бомба отрывается от моего самолета, а для меня весь мир чернеет, только не от смерти, но от перегрузок, превышающих шесть "же".
92
С золотыми дубовыми листьями, мечами и бриллиантами (нем.)
И был я в Вечном Грюнвальде, и в Эвигер Танненберге, и был я при втором Танненберге в армии Людендорфа и Гинденбурга, был я и в войсках Самсонова, разбитый и сломленный, присутствовал я и при том, как безумная Матильда Людендорф и сам Людендорф — тот самый, бабку которого в Эвигер Танненберг пришлось отдать полякам, потому что она была фон Дзембовской — учреждали Tannenbergbund [93] .
Был я под Грюнвальдом, свернувшись за башенкой советского танка, сломя голову мчащегося вперед, за Сталина, за Родину; и сидео в окопе, в сторону которого тот длинностволый Т-34 направлялся, сидел, сжимая трубу panzerschreck'а, которым я не мог пользоваться, или же заряжал древнюю, однозарядную винтовку, потому что геам, фолькштурмистам выдавали только такое оружие.
93
Союз (участников битвы при) Танненберге (нем.). Германское националистическое политическое общество, основанное в сентябре 1925 г. по инициативе Константина
И был я при Грюнвальде в ходе войны, что велась из глубоких подземных бункеров, где вместо людей на поле боя сталкивались дроны и боевые роботы; и был я на такой войне, которая не была войной физического уничтожения, но велась уже совершенно по иным принципам, и вели ее в элегантных костюмах за столами, заставленными очень дорогим вином и блюдами, войну вели, пожимая друг другу руки, называя друг друга "приятелями" и похлопывая по спине.
И был я тогда, когда польские рыцари начали петь: Богородица, дева, Богом прославленная Мария, своего Сына Господа мать избранная, Мария! Способствуй нам, прости нам. Кирие элейсон. Твоего дела, Креститель, боже, услышь голоса, наполни мысли юдские. Услышь молитву, которую мы возносим, и позволь дать, чего просим: на этом свете божескую жизнь, после жизни же — пребывание райское. Кирие элейсон.
И был я, когда рыцари в плащах белых с черными крестами молились покровительнице Ордена своего: Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tui, Jesus.
Мириады раз слышал я эти молитвы. И слышал я, как шепчут эти слова, умирая, и как взывают имя Ее, рубясь на мечах, и как падают на землю, и кровь их в землю впитывается, и как верят, что это во имя Нее подняли они десницу на врага, во имя Нее они умирают.
И ведь члышал я все это в ином в-миу-пребывании, и было мне все это совершенно безразлично, ибо не верил я в Деву Марию или в Иисуса Христа, и в черных богов даже не верил, хотя ведь они обращались ко мне, а вот Господьь иисус ко мне ни разу не обратился.
В извечном умирании был я в тоске до конца, а злой всеБожок этого конца не мог и не желал мне дать; и дано было мне извечное и предвечное страдание, и мириады смертей, мириады ненавистей, мириады болей. И мне мириады лет.
И так вот, стою я и вслушиваюсь, а слева от меня заводят: Богородица, дева, Богом прославленная Мария, своего Сына Господа мать избранная, Мария! Способствуй нам, прости нам. Кирие элейсон. Твоего дела, Креститель, боже, услышь голоса, наполни мысли юдские. Услышь молитву, которую мы возносим, и позволь дать, чего просим: на этом свете божескую жизнь, после жизни же — пребывание райское. Кирие элейсон.
И стою вот так, и вслушиваюсь, а по правой стороне молятся: Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tui, Jesus.
И внезапно понимаю я: припоминаю мириады своих Грюнвальдов и Танненбергов, и вспоминаю все свои смерти и неумирания свои, и после мириад раз — понимаю.
И вдруг доходит до меня: не должен я делать того, что желаю сделать и вечно делаю. Отстегиваю меч, сбрасиваю капеллину, хватаю поводья, только не своего коня, хватаю поводья коня, владелец которого лежит здесь и впитывается в это поле, сажусь я на этого коня и еду.
Отрываю свою "штуку" от эскадрильи. Разворачиваю "пуму". Дезертирую из рядов, ухожу с нейтральной полосы, врубаю "полный назад" в ландкройзере, покидаю Militargrenze.
И внезапно я понимаю: достаточно повернуться. Силе противопоставить слабость, и слабости силу, так учил меня Дёбрингер.
И Она здесь же, и Иисус, а за ними боги — уже не черные, черных уже ведь нет, зато есть светлый купол небес, Дзив Пацерж за ними. И ведь не верю я в них, ведь знаю, что их нет, а они — есть.
Не верил я в них в итинном в-миру-пребывании, не все-верю в них и в своем все-бытии, ибо их здесь наверняка нет, и все-таки — есть.