Вечный запах флоксов (сборник)
Шрифт:
Люська накрыла стол скатертью, поставила парадный и единственный сервиз, подаренный матери на сорокалетие сотрудниками больницы, и довольно оглядела хозяйство.
Теперь пора было заняться собой. А это уже куда сложнее.
Она накрутила на бигуди свои жидковатые волосы, подвела голубыми тенями веки и попыталась накрасить ресницы. Ресницы красились плохо – сказывалось отсутствие опыта и плохая тушь, купленная у горластых цыганок, остро пахнувшая дешевым мылом.
Потом она достала единственный флакон духов, имевшийся у них в доме, – тоже подарок, разумеется, матери. Видимо, «отблагодарил» какой-то больной. Мать
Все было готово, Люська села на краешек стула и стала неотрывно смотреть на часы. Время словно издевалось над ней – ползло, мешкало, спотыкалось.
Наконец раздался звонок. Люська подпрыгнула и бросилась к двери. Сердце билось отчаянно – ей казалось, что она слышит его прерывистый и частый стук.
На пороге стоял Анатолий и, улыбаясь, протягивал ей огромную ярко-красную разлапистую георгину.
Люська зарыла в нее лицо и расплакалась от волнения. Анатолий на секунду растерялся, потом подхватил ее на руки и отнес в комнату на кровать.
Там все и произошло – быстро, почти молниеносно, она почти ничего не помнила, кроме мгновенной и острой боли и его нежных, пугающих слов.
Он называл ее «маленькая», «птенчик» и «звездонька», а она снова плакала, уткнувшись ему в шею, и боялась глянуть ему в глаза. Было стыдно и страшно.
Потом, спустя полчаса, он поднялся, пошел в душевую и попросил полотенце. Она потянула ему полотенце и встала под дверью – тихая, огорошенная, счастливая и несчастная.
Он, бодро напевая, вышел из ванной, прикрытый полотенцем, ласково и небрежно чмокнул ее в бледную щеку и попросил «хотя бы чаю».
Она, словно очнувшись, бросилась на кухню разогревать свой ворованный бульон.
Анатолий, по-прежнему в полотенце, зашел на кухню и потянул носом.
Она поставила перед ним дымящуюся тарелку.
Ел он громко, торопливо, обжигаясь и восторгаясь. Даже слегка постанывая. Она как завороженная сидела напротив, подперев лицо руками.
«Мой мужчина, – крутилось у нее в голове. – Мой. Мой. Мой. Ест. Просит добавки. Моется моим мылом. В моей ванной. Вытирается моим полотенцем. Сидит на моей кухне. Лежит на моем плече. Целует меня в губы и гладит мою, смешно сказать, грудь. Говорит мне таки-и-и-е слова! От которых можно просто сойти с ума. А я и сошла», – спокойно заключила она и ничуть не расстроилась.
Потом он поел жареной картошки с солеными баклажанами, подливая себе белое вино, которое достал из портфеля. Потом, когда кончилось вино, откинулся на спинку стула, довольный, сытый и разморенный, и снова попросил чаю. «Промыть кишки», – хохотнул он.
После ужина они, совсем как семейная пара (счастье, снова счастье!), недолго посмотрели телевизор, и он вопросительно глянул на нее.
Она, к удивлению, все поняла, погасила свет и молча, почти молниеносно, юркнула под одеяло.
Он подошел не спеша, медленно снял полотенце с бедер, аккуратно прилег рядом, положил руку ей на грудь и жарко выдохнул:
– Девочка моя!
Люська закрыла глаза, задрожала всем телом, отчего-то испугалась и подалась к нему вся – от губ до пяток, желая только
Его слова, шепот, тело, горячие руки, осторожные ласковые губы, запах его волос – весь он, весь.
Который сейчас принадлежал только ей, и они были единым… Целым.
Впервые в жизни бедная Люська почувствовала себя желанной, единственной и любимой.
Ночью она не спала и неотрывно смотрела на него, спящего. Он лежал на спине, сложив руки на груди, чуть приоткрыв рот, и монотонно, негромко похрапывал.
Люське было трудно дышать, и казалось, что она задыхается от любви.
Она выходила на балкон и смотрела на море – оно чуть поблескивало и колыхалось.
Потом она снова ложилась с краю и смотрела на Анатолия.
Он проснулся, сладко потянулся и очень ей обрадовался.
Потом быстро выпил чаю и, посмотрев на часы, торопливо засобирался.
Она молчала и ни о чем не спрашивала – просто не решалась. Только у самой двери, которую он уже почти приоткрыл, тихо позволила себе, опустив глаза:
– Сегодня… Придешь?
Он досадливо махнул рукой.
– Что ты, милая! О сегодня не может быть и речи. Столько дел накопилось!
Она дрогнула и кивнула.
Он замешкался, словно раздумывая, погладил ее по голове и ласково спросил:
– Может, завтра? Ты ведь не против?
Против! Она – против! Господи, какой… Дурачок! Да она! Только бы дожить до этого «завтра»! Только бы не свихнуться и дожить! Потому что это проклятое время… Будет опять издеваться и мучить ее.
Она закрыла за ним дверь и села на пол в прихожей. «За что мне столько счастья? – подумала она. – Разве я заслужила?»
Анатолий Васильевич спешил на работу. Почти опаздывал. А вечером надо было объявиться у Ларочки. Что поделаешь – ее день, законный. Впрочем, по Ларочке он успел даже соскучиться – столько лет из жизни не выкинешь!
А девочка эта… Милая такая, трогательная. Одинокая, словно сирота необласканная. А вроде не детдомовская, с матерью живет! Странно даже… Будто слово ласковое впервые услышала! Так благодарна, что руки пыталась целовать. Чудеса!
Анатолия Васильевича Ружкина Мария знала давно – так сложилось, случайные обстоятельства. Давно, сто лет назад, Катерина, первая любовь и мать двоих детей Ружкина, рожала у них в больничке. Там и столкнулась впервые Мария с незадачливым папашей. Нет! Ружкин появлялся частенько, вот только передачки его для роженицы были предметом насмешек и обсуждений всего больничного персонала. Ну, а как вы думали? Банка скумбрии в томате и ливерная «собачья» колбаска. Нянечка, принимавшая передачи, поносила папашу на всю больницу. Тот растерянно хлопал красивыми, в густых ресницах, синими глазами и пытался оправдаться.
– Ну и муж у тебя! – раздраженно бросила нянечка, брякая перед Катериной тарелку с жидким больничным супом.
– А не муж он, – вяло бросила Катерина и отвернулась к стене.
Нянечка сразу подобрела и женщину пожалела.
– Да не реви! Зато – красавчик отменный! Дай бог, сынок в него пойдет!
Спустя пару лет в родилку попала и Ларочка. Ларочку все побаивались и связываться с ней не желали. Передачки Ларочке носила мамаша, но однажды появился отец ребенка. Он кидал в окно первого этажа камешки и махал Ларочке еловой веткой. Была зима.