Вечный запах флоксов (сборник)
Шрифт:
«С твоих котлет будет гастрит, – язвил он про себя он, – скорее, чем с покупных чебуреков. Не отвяжешься, – с тоской думал он, закрывая за ней входную дверь, – ни за что не отвяжешься. Скажешься больным – будет шастать ежедневно. Придурошная, ей-богу! Всех прощает, обо всех заботится. И надо же так наплевать на себя! Никакого характера, никакой гордости – все плюют, а она утирается. Нашла себе работенку – заботиться о папаше! А этот папаша… и доброго слова не стоит!»
Прокофьев подходил к окну и видел, как дочь плетется к метро – ссутулившись, шаркая, глядя себе под ноги.
И это его дочь! Нет, были не только брезгливость и презрение – жалость, конечно, тоже… Но больше – обида на судьбу. Чтоб у него… Да такая квашня!
Суп он выливал, не понюхав, – это белесое, жидкое, редкое называлось «щи». Спускал в туалет и брызгал мандариновым освежителем. Котлету брал в руку, брезгливо обнюхивал, осторожно надкусывал, медленно прожевывал, сплевывал в ведро, туда же отправлял все остальное.
«Почему? – с тоской думал он. – Почему нельзя сварить вкусно? Ведь это же обычные, простые, знакомые любой хозяйке элементарные блюда!» Даже он, мужчина, понимал, что это несложно. Ну, положить побольше капусты, бросить туда помидор, покрошить зелень!
Ладно, допустим – хорошие котлеты требуют хорошего мяса. Из дерьма конфетку не слепишь. Но щи? Совсем незатратное блюдо!
Нелепая какая-то, нескладная баба!
Он открывал холодильник, доставал банку датской ветчины, упаковку хамона и овальную пачечку камамбера. Варил себе кофе, на свежую чиабатту намазывал масло, сверху клал мясное и с удовольствием обедал.
Как-то вечером позвонил Ирэн, одной из своих прежних пассий, с закрепленным ныне статусом «близкой подруги». Ирэн была хамовата, умна, остроумна, прозорлива и всегда говорила «чистейшую правду». Люди «тонкой» организации от нее шарахались – кому нужна эта «чистейшая»?
– Слушай, – озабоченно сказал Прокофьев, – ну что ей от меня надо? Никак не пойму. Еле живая, задерганная, а сред этих чертовых не пропускает! Достала, ей-богу.
– Хватку теряешь, волчара! – хрипло засмеялась Ирэн, затягиваясь сигаретой. – Ты что, дурак, Аркашка? Старческая деменция? Ей от тебя нужно одно, но наверняка – квартира! Точнее – квартиры. Ты одинок, детей больше нет – ну, в смысле, законных. Жены тоже. Родни никакой. Кому? Только ей. И Адкина хата, и твоя! По-моему, совсем неплохо. Одну – на сдачу, вторую себе. Поражаюсь твоей наивности, – хмыкнула она, – гони ее к чертям. Что Лизка твоя была овцой, что эта. Вот удивляюсь – ничего от тебя. Ничего от Адульки. Как пожалели, ей-богу!
– Да, странно, – бормотал Прокофьев, – сам удивляюсь, что это – моя дочь. Как-то… Неприятно даже… Хоть говорить об этом неловко.
– Кому неловко, – обиделась собеседница, – мне? Уж я-то тебя – вдоль и поперек, Аркаша. И не грусти – где-нибудь ходит длинноногая блондинка или прекрасный брюнет – твои детки, любимый! Сколько их небось разбросано по белу свету! Не сосчитать! От Владивостока до Самарканда. И дальше – если, конечно, есть еще «дальше», – засомневалась она.
– Да перестань! – совсем расстроился он. – Какой Самарканд, при чем тут это? И все же… Ты думаешь… из-за квартиры? – нерешительно переспросил он.
– Деменция,
– Вечно ты о людях так. По себе судишь.
– И по тебе, – живо откликнулась та, – или я не права?
– Иди в задницу! – разозлился он и бросил трубку. – Умная больно!
Но «занервировал», как говорила все та же Ирэн.
Зашагал по квартире – признак душевного беспокойства. Выкурил три сигареты подряд, хотя курить почти бросил. Опрокинул две рюмочки коллекционного «Мартеля» из подарочного фонда. Не успокоился, возбудился еще больше.
«Все! – решил Прокофьев. – Ирка права! Что этой нескладехе надо, кроме квартиры? И как он, старый дурак, не допетрил? Конечно, квартира. Точнее, квартиры». Его и матушкина, светлая ей память! С ее-то ситуацией. По-другому не разрулить. А так – одну себе, вторую – в аренду. Пошлет всех своих спиногрызов, мучителей, бросит свою дурацкую школу – и заживет!
Нет, в принципе… Ничего такого, что из ряда вон. Все эти детки ждут, когда… Тем более – в моем случае. Любить ей меня не за что, это понятно. Единственная наследница – тоже понятно, но… Какое лицемерие! Какая наивная хитрость! Щи и котлеты против квартиры. Нет, против квартир! А квартиры эти – так, между прочим, – не из поганых. Матушкина – на «Соколе», теперь почти центр. Его – на «Университете». Тоже не фунт изюма. И если сложить… Ах, какая засранка! Строит из себя великомученицу. А может, все врет? Он ведь не проверял. Может, и дома все мирно? Муж тихий, непьющий. Бабка, как ни крути, тянула всю жизнь этих внуков, ее, между прочим, детей. И школа эта – и что там плохого? Отпуска длинные, предмет второстепенный. Подарочки от родителей – знаем, читали! А прибедняется! Все прибедняется – пальтишко с кошачьим воротничком, старушечьи боты, беретик столетний.
Врет! Точно – врет!»
И тут его так разобрало, что твердо решил – завтра! Именно завтра пойдет к Зеленцовой и составит завещание. Завтра, и точка. А в среду ей сообщит: Так, мол, и так – квартирки свои отписал неимущим. Кому? А здесь надо подумать. Посоветуемся с Зеленцовой. Она – нотариус опытный, баба честная, хоть и прожженная. Плохого не посоветует.
И на реакцию этой «бедняжки» посмотрим. Как смоется с кислой мордой и – хвала господу! – перестанет его доставать!
Господу и Ирэн – чего уж там… надо признать.
Ах, шельма! Тихая такая, неприметная пройдоха. Все рассчитала, все! За свои поганые супчики, за свою заботу… Взять и отхватить – и что? Недвижимость в центре Москвы! Разом, махом решить все свои проблемы. А если вякнет – как же так, папа? Он ей в лицо: «А что же ты, милая, объявилась так поздно? Где ж ты была раньше? Почему не прорезалась лет этак десять назад? Или ждала, когда папик совсем накроется? Ну да, семьдесят три для мужика в нашей стране – это почти сто. Припозднилась, деточка, все решено. И ты, как говорится, в пролете!»