Вечный запах флоксов (сборник)
Шрифт:
Тот покраснел и замотал головой.
– Случай-то рядовой, ничего особенного! – В глазах его прыгал испуг.
– Это для вас, милый мой, «рядовой и ничего особенного». А для меня – дочь! Вы меня поняли?
Тот мелко закивал и собрался смыться.
– И еще, милый! Будь ласка, приложи все усилия, а уж я… За ценой не постою, как поется в песне. Так что до встречи! – проговорил «отец», и это прозвучало с угрозой. – Да, – крикнул он вслед позорно сбегавшему доктору, – насчет лекарств! Все, что необходимо – из лучшего, из последнего, – вы только
Он зашел в палату. Лара смотрела в окно, и на глазах у нее блестели слезы.
– Ну, что такое? Что за беда? – он говорил с ней как с маленькой девочкой. Как не говорил никогда – тогда, когда она действительно была маленькой девочкой. – Все будет нормально, отлично все будет. Из этой проклятой школы ты уйдешь. Сто процентов – уйдешь. Если хочешь – это приказ! – он чуть повысил голос. – И из квартиры этой… Что у нас нет квартир, что ли? Да пусть они всем подавятся! Проживем как-нибудь. У других еще хуже. А у нас с тобой – красота! Хочешь, поедем в Прибалтику? В Пярну, хочешь? Море холодное, но все остальное… Ты была в Пярну?
Она качала головой и продолжала беззвучно плакать.
– Там сосны, грибы. Белый песок. Нигде нет такого, поверь! Ей-богу, просто манная крупа, самая мелкая!
Она кивала головой и улыбалась – верила!
– Или нет. В Париж! Хочешь в Париж? Денег хватит, не в деньгах дело! Поправишься – и сразу в Париж!
Она улыбалась.
Он чистил ей апельсин и разламывал на дольки.
– Папочка! – сказала она, и он дернулся, вздрогнув. – Ведь совсем нет любви. Совсем! Никто, понимаешь? Одна только мама! А ее уже нет. Ни дети, ни муж… Странно сложилось… Такая вот я рохля – не могу за себя постоять… Никто не жалел, кроме мамы. Никто никогда не заступился… А я ведь сама за себя… Не могу. К тебе прибежала. Думала – выгонишь. Зачем я тебе? Такая… А ты – не прогнал. Принял. Пригрел. И показалось, что я не одна. Есть ведь отец! Такое вот счастье! Спасибо тебе, – прошептала она, – за все – спасибо тебе!
Он встал и отвернулся к окну. Слезы душили. Дурацкие слезы. Удивился – разве он способен на это? На эти дурацкие слезы, на эти мысли, что он теперь не один….
Прокофьев обернулся. Лара, кажется, снова уснула. Он сел на стул и начал, словно впервые, внимательно разглядывать ее лицо.
Господи, а ведь правда! Правда, что тогда говорила Лиза. А он думал, специально. Ну, чтобы он обратил на нее внимание. А она ведь похожа… На его мать! Такие же, навыкате, глаза. Прямые темные брови. Крупный рот – красивый и четкий. Ямочка на подбородке – матушка утверждала, что это сообщает о силе характера. Получается, ерунда?
Или ее сила в том, чтобы все это сносить, терпеливо сносить, тащить, не роптать – нести свой крест, так, кажется?
И руки – он глянул на руки, – Аделаидины руки. Крупные, с ровными, длинными пальцами. Таким пальцам не нужны длинные ногти. Мать говорила – и так хороши – и нещадно их срезала.
Вдруг он вспомнил мать в те последние дни: как она дремала, а он сидел у ее кровати и смотрел на нее.
Сейчас он
Зашла сестра, неся в руке штатив с капельницей.
– Подождите! – остановил он ее. – Пусть поспит. Чуть попозже!
Сестра недовольно хмыкнула, но спорить с ним не решилась.
Он посмотрел на часы – опоздал! Зеленцова в понедельник уходит в два.
Значит, завтра. Перед больницей. Все – обе квартиры, гараж и участок. Вот про участок он, старый болван, совершенно забыл! А землица, между прочим, неслабая. По полмиллиона сотка, поди. А соток там этих… Кажется, двадцать. Кстати, уговорила Ирэн, старая стерва. Сказала – бери, это только будет расти в цене.
Хорошо, что послушал.
Он вышел на улицу и пошел к метро. Слегка отдохнет и за дело – найти документы, листочек к листу, все эти купли-продажи, кадастры, хренастры…
Зеленцова – тетка дотошная, придирается к мелочам. Но – честная, проверено.
Все подобрать, разложить, прикрепить. По файликам, аккуратненько – Зеленцова так любит. И – успокоиться. Чтобы больше про это не думать.
А эта Ирэн, Ирка эта… Старая лошадь. Завидует просто. Боится старости. Мужа нет, с дочерью не общается.
Лариса открыла глаза. Соседка напротив чистила пожухлое яблоко и жевала его передними зубами.
– Отец! – важно сказала соседка и, вздохнув, прибавила: – Хорошо, когда есть родители. Есть кому поплакаться и кому защитить.
Другая соседка, что помоложе, громко хмыкнула:
– Ну, да! Особенно – папаши. Знаем мы их! Пьют, шляются, а потом еще алименты просют!
– Мой – не такой, – тихо сказала Лариса и посмотрела в окно.
На голой ветке березы сидел воробей и смотрел на нее очень внимательно.
Она улыбнулась.
Вечнозеленый Любочкин
Любочкин проснулся среди ночи, открыл глаза и испугался – господи, вот ведь со сна! Забыл, что вчера загремел «под панфары». Уличный фонарь светил желтым светом прямо в глаза, и он сел на кровати, свесив худые, мосластые ноги.
В палате стоял мощный храп. Рулады раздавались со всех сторон и разнились мощью, «мелодиями» и интервалами.
Пахло лекарством и мокрой мешковиной. Любочкин поморщил нос, нашарил под кроватью тапки, встал, подтянул «семейники» и пошел к двери.
Дверь была приоткрыта, и он выглянул в коридор. В коридоре было темно и тихо, только в конце, у входной двери, мерцала тусклая голубоватая лампочка.
Он постоял, раздумывая, и вдруг почувствовал такой голод, что у него закружилась голова.
Вспомнил – вчера не обедал и даже не ужинал. Утром, дома, съел два яйца и выпил пустого чаю. Сахара в доме не было, а просить у соседа совсем не хотелось.
Он громко сглотнул тягучую слюну и двинулся по коридору. Шел на запах – невнятный, почти неслышный, но все же уловимый голодным человеком.