Вечный зов. Том II
Шрифт:
— Пожалуйста, господин Валентик.
Они вошли в длинный коридор, тускло освещаемый керосиновой лампой. С правой стороны было несколько дверей, с левой — три больших окна, наглухо забитых фанерой.
— Во-он какая фамилия у вас! — усмехнулся Полипов. — Кузин лучше.
— Молчать! — зло теперь одёрнул его Валентик.
Пока миновали остаток широкого коридора, свернув, шли по какому-то узкому, метра в полтора, проходу, где с автоматами на шее стояли два человека, пока Валентик пропускал Полипова в какую-то дверь, в распухшей и немеющей от зловещей неизвестности голове его сразу металось несколько мыслей. Пётр Петрович
Перемешавшись, перепутавшись одна с другой, мысли эти ворочались под черепом, разрывая его.
И вдруг исчезли, точно их выдуло, голова стала пустой и гулкой, как тот широкий коридор, по которому они только что шли, — он стоял перед Лахновским!
Он сразу узнал его, Арнольда Михайловича Лахновского, хотя тот неузнаваемо изменился — катастрофически постарел, сморщился, стал будто ещё короче ростом, нос похудел и заострился. Глаза лишь, кажется, были прежними — они так же насмешливо поблёскивали, как давно-давно, так же продавливали насквозь.
Полипов был уверен, что увидит Лахновского в немецком мундире, но тот стоял перед ним, опираясь на трость, в каком-то расстёгнутом коричневом сюртуке; он почему-то ждал, что тот заговорит с ним на немецком языке, но Лахновский вообще ничего не говорил, стоял перед ним и, склоняя маленькую голову то вправо, то влево, осматривал с головы до ног.
Комната была, кажется, богато обставлена, но Полипов в первую минуту ничего не замечал. Лишь потом как из тумана начали проступать какие-то гнутые кресла, тяжёлые шторы, закрывавшие окна, круглый на растопыренных ногах стол, покрытый толстой, с длинной бахромой скатертью.
— Ну, здравствуйте, уважаемый, — произнёс Лахновский по-русски.
Полипов хотел ответить, но с испугом и изумлением почувствовал, что горло ему перехватило как верёвкой, а язык не повинуется. Он только что-то промычал.
Лахновский беззвучно усмехнулся и, обернувшись, сердито сказал Валентику:
— Через полтора часа зайдёшь. В советской форме.
Валентик молча вышел. Лахновский подождал, пока за ним закроется дверь, опять оглядел с ног до головы Полипова, будто прикидывая: как же поступить с ним? В этом раздумье своём он даже устало вздохнул и произнёс слова, которых меньше всего Полипов ожидал:
— Проголодался, понятно… Идём ужинать. — Шагнул к стене и толкнул скрытую портьерой дверь в смежную комнату. — Сюда. Чего стоишь? Иди.
Полипов повиновался. Шаркая отяжелевшими ногами, прошёл мимо Лахновского, переступил невысокий порог.
Эта комната была поменьше, окна, как и в первой, плотно занавешены.
— Садись, — сказал Лахновский Полипову, сам сел первый, расстегнув свой сюртук, взял салфетку, сунул конец за воротник льняной рубахи, в котором болталась жидкая, сморщенная шея.
Женщина в халате открыла один из судков, разлила в тарелки суп.
Судки, тарелки, хлебница, перечница, солонка — всё было тонкого, дорогого, не советского, отметил Полипов, фарфора.
— Ступай, Леокадия, — негромко сказал женщине Лахновский. — Мы сами.
Она всхлипнула, пошла, на ходу достала платочек, прижала его к глазам.
— Партизаны шлёпнули позавчера её… хозяина, — непонятно проговорил Лахновский, размешивая суп в тарелке. — Из Орла, от командования, возвращался. Под самой деревней подстерегли. Живьём хотели, видимо, взять. А он не дался, начал отстреливаться. Мы подоспели, да поздно… Сегодня похоронили.
«Ага, я слышал музыку», — хотел сказать Полипов, но не посмел. И, кроме того, был не уверен, вернулась ли к нему речь. И ещё ему хотелось почему-то сказать: «А я думал — вы её хозяин». Но и этого он не произнёс.
— Потому тебе и пришлось… там побыть. Ну, ешь.
Ошеломлённый всем случившимся, встречей с Лахновским, Полипов не произнёс ещё ни слова. Промолчал и сейчас. Ложка в его руке дрожала. Хлебнув несколько раз, он неожиданно вспомнил, как Валентик всадил нож в горло Березовскому, громко звякнул ложкой о тарелку и отложил её, стал невидящими глазами смотреть куда-то в сторону.
Лахновский на это никак не отреагировал, невозмутимо продолжал есть. Чтобы не расплескать из ложки, он поддерживал её кусочком хлеба.
Ещё раз Полипов вздрогнул, когда Лахновский как-то неожиданно проговорил:
— Чего молчишь-то?
— Не могу… опомниться, — с трудом, осевшим голосом выдавил из себя Полипов.
— Не рад, хе-хе, встрече? Нехорошо, Пётр Петрович…
Скрипучий смешок Лахновского, собственный голос и эти три обычных слова, которые он произнёс с неимоверным усилием, как-то вывели Полипова из оцепенения, вернули его в реальность, чудовищную и непостижимую.
— Боже мой! Боже мой! — дважды вздохнул он.
— Как… Полина Сергеевна поживает? Супруга? Помню её, хе-хе… Помню.
— Я думал, вас… вы…
— Ты думал, что меня уже нет в живых? Надеялся, что я подох? — нахмурился Лахновский. — Ишь ты гусь! Вон какой жирный! Отъелся на советских харчах!
И, будто вспомнив, что сам-то стал теперь худым и дряблым, подвинул к себе другой судок, выволок оттуда отварного цыплёнка, брызгая на салфетку, прикрывавшую грудь, разорвал его, один кусок бросил на тарелку, другой принялся не спеша объедать.
Полипов, испытывая перед этим человеком леденящий страх и чувствуя одновременно брезгливость к нему, отвернулся и опять стал смотреть в угол.
Покончив с цыплёнком, Лахновский вытер салфеткой пожухлые свои губы, беззвучно пожевав ими, произнёс:
— Н-ну-с? А я так, знаете, рад, Пётр Петрович… Вот… смотрю на вас и вспоминаю прошлое. Сибирь, Сибирь! Великолепный край. Всё думаю: как же там жизнь-то идёт, а? И как вы там?
— Жена… о которой, как я понял, вы храните приятные воспоминания, до войны переписывалась с вами. И в письмах всё, конечно, обо мне… И о жизни в Сибири…