Ведьмы цвета мака

Двигубская Екатерина

В «Музее кино» она зачем-то купила два билета. Сеанс уже начался, и в зале раздавался неуклюжий смех чуть подвыпившей молодёжи, откуда-то тянуло запахом прелых ног. Света уставилась в экран, улыбающееся лицо Бельмондо начало раздражать, было больно от того, что оно улыбается не индивидуально ей, а всем сидящим в зале и ещё миллионам таких же никудышных любителей старых фильмов. Светин сосед, хрюкнув, запустил лапу за пазуху подруги, нащупав маленькие прыщики грудей, начал энергично массировать их, а та стонать и сюсюкать. Светлана вскочила и выбежала на улицу.

Около

входа в метро стояла старуха с сиреневым шарфом, вокруг никого не было видно, только мятежный ветер нёс обрывки газет, кожуру мандаринов и одиночество, которое заполняло весь город, влезало в дома, разъединяя влюблённых, проникало в души людей, наполняя их карманы деньгами, а глаза поиском наслаждений. Старуха продавала большое дерево в жёлтой кадке, она смотрела ласково, пальто было бедное, и один сапог отличался от другого. Света спросила, сколько стоит растение, протянула деньги и, бережно обхватив кадку, скрылась в метро. Старуха смотрела ей вслед, кивала и желала счастья.

Ночью Света открыла глаза, ей казалось сквозь сон, что её кто-то душит. Сев в постели, она поняла, что это кошачий запах, который она так и не смогла выветрить. Света снимала трёхкомнатную квартиру, где две комнаты были заперты на ключ, там лежал хозяйский хлам и кошачья вонь. Запах прибывал полосами и с яростью накидывался на неё, рвал ноздри и лез внутрь, так что хотелось выблевать его наружу. Девушка отвернулась к стене, потом опять поднялась — теперь на неё кто-то смотрел, смотрел нежно и с тоской. Купленное дерево торчало из кадки и в продырявленной луной темноте было похоже на человека, стоящего с широко раскинутыми руками. Света долго смотрела, а потом подошла к дереву и обняла, ветки гладили её по голове и вытирали слёзы, ей стало хорошо, но, сделав над собой усилие, она припомнила каждую минуту своего и маминого унижения и ещё раз посмотрела на дерево. Среди листвы виднелась белая верёвка — неопрятная, длинная. Она протянула руку, но резко отдёрнула, забралась под одеяло. Начала считать баранов. На пятисотом уснула.

В семь утра ей хотелось уехать в Волгоград. В семь тридцать она поставила пластинку с «Лунной сонатой», которую уже ненавидела. В семь сорок пять в стену начали долбить.

От того, что Марина резко встала, у неё закружилась голова, перед глазами проплыли чёрные лошадки, груженные злостью. Она могла поспать ещё пятнадцать минут, но какой-то мерзавец опять поставил на всю громкость Бетховена. Ничего не видя, она врезалась в стену и начала биться в неё так, что шкаф зазнобило посудой.

Обессиленная женщина рухнула на пол, пойманное в углу солнце попыталось лизнуть ей ногу, сделалось щекотно. Марина пнула луч, он залез под кровать и, застряв под ножкой, начал пищать, мучить совесть обвинениями, что уже несколько недель Марина не ездила к маме…

Вера Петровна жила в небольшой двухкомнатной квартире, расположенной в блочном доме возле Строгинского водоёма. У неё было уютно и прибрано, как звёзды на погонах лейтенанта, только одна муха своим жужжанием нарушала размеренное царство

порядка. Прямо перед приходом дочери Вера Петровна велела ей вести себя хорошо и не надоедать Марине. Муха Саша кивнула и улетела под потолок, с удобством расположившись в хрусталиках люстры.

Вера Петровна готовила гренки на молоке с яйцом, когда Марина переступила порог маминой квартиры, её обдало жареным запахом. Она радостно засопела.

— Ну, зачем ты беспокоишься? Я же на минуту, — сказала Марина.

— Я не для тебя, а для себя. Добрый день.

— Здравствуй, мама. Ты что так тихо говоришь?

Мама смотрела на неё с напряжением, а осунувшееся лицо казалось пергаментным. На обеде у Зины румянец на её щеках не был таким официальным и плохо растушеванным, походка не была такой стеклянной, Вера Петровна словно таяла. У Марины перед глазами опять проплыли чёрные лошадки, запахло тиной.

— Плохо себя чувствуешь?

— Устала, — прошептала Вера Петровна.

Марина отвернулась к зеркалу, чтобы причесать волосы, иначе не отведать ей хлебцев с золотистой корочкой. Она заметила мамин взгляд, никогда Вера Петровна не смотрела на неё такими глазами, в них была растерянность и беззащитность человека, которого вот-вот упрячут под тяжёлый камень безвременья и чью плоть отслоят от костей и швырнут червям. Марина резко обернулась и кинулась к матери, но та отошла, и дочь чуть не упала.

— Ты как себя чувствуешь?

— Ты уже спрашивала. Не сори волосами и убери щётку!

— Помирать собралась?

— Не вижу ничего в этом смешного.

— А я и не смеюсь.

— Мне нужны двести долларов, — сказала Вера Петровна.

— Хорошо.

— Тебе неинтересно, зачем?

— Зачем?

— Думаешь, на похороны, ошибаешься. Зубы сточились. Могла бы сама предложить.

— Мама ты несправедлива, я тебе в воскресенье деньги дала.

— Можешь больше не давать. И что за манера не вешать пальто на вешалку. И ботинки поставь на половик, лужа будет.

— Я тебе завтра с Зиной пришлю.

— А сегодня у тебя нет?

— С собой нет.

— Завтра не забудь.

— А когда я забывала?

— Всякое случалось.

— Мама!

— Ну что — мама! Пошли, я тебя покормлю.

— Не хочу, мне пора.

— Тогда всё голубям отдам.

— Я с собой заберу.

— С собой не положено.

— Ну, тогда голубям. Пока.

Марина вышла из квартиры. Муха Саша села на плечо хозяйки, женщина грустно посмотрела на неё.

— Ну что ты зудишь, зудишь мои мысли? — спросила Вера Петровна.

— Опять поссорились?

— Ага, — обречённо ответила старуха.

— И чего ты с ней вечно ругаешься? — поинтересовалась муха.

— Война поколений.

— А у нас никакой войны нет, нам бы только под мухобойку не попасть, — философски заметила муха Саша.

— И больше никаких проблем?

— Ну почему же. Я, например, муха цивильная, городская, должна охранять свои границы от мух навозных. Тебе бы хотелось, чтобы тут летали такие пузатые, переливающиеся всеми цветами радуги вертолёты? Ты меня не слушаешь?