Вексельное право

Лосьев Георгий Александрович

В такие июньские и июльские дни идут к далеким – своим и чужим – берегам корабли.

На кораблях – ослепительная белизна шлюпок, взлет стройных мачт, блеск надраенной латуни и алый сурик спасательных кругов. На палубах – яркие пятна женских платьев, пижам, свежеотглаженных матросских форменок и командирских кителей с золотыми шевронами.

Идут корабли… И жизнь идет там – размеренная, ритмичная. Певуче отбивают склянки этот ритм, и каждый матрос, каждый командир знает свое место, которое отведено ему корабельными расписаниями и штатной ведомостью, носящей именно такое

официальное название: «Судовая роль».

Царствуют на корабле уставы и традиции. Давно вошли даже в сухопутный быт слова: «морской порядок», «морская дружба», «морская чистота». А над традициями, над судовой ролью, над каютами – капитан: ум, воля и сердце корабля.

Чаще всего это – сухощавый человек с седоватыми висками, сдержанно отзывчивый к людским горестям и беспощадно суровый в вопросах дисциплины и долга. Советские капитаны обычно не речисты: слово капитана на корабле – закон, а закон всегда лаконичен…

Час за часом, вахту за вахтой режет волны морской корабль. Уходит жаркий день, наполненный работой, солнцем и соленым ветерком. Скоро солнце, позолотив спокойные воды, быстро начнет тонуть в огромных глубинах. Вахтенный матрос спустит кормовой флаг. Попозже совсем стемнеет и загорятся глазки иллюминаторов. Из открытых дверей салонов польется музыка, и какое-нибудь колоратурное сопрано в образе девчушки с наплечниками геолога схватит за сердце…

Но вот гаснет свет в салонах, чернильная ночь заливает все вокруг. Только немеркнущие искры топового «созвездия» да красно-зеленые точки отличительных указывают путь, которым идет корабль.

В полночь начинается капитанская вахта.

Капитан, не торопясь, поднимается на мостик, бросает беглый взгляд на компас, проверяет прокладку и затем удовлетворенно кивает сменному штурману:

– Вахту принял. Отдыхайте!

И до утра в полутьме мостика – размеренные шаги, силуэт рулевого у штурвала. Слышится:

– Три – вправо.

– Лево не ходи.

– Так держать!

…Тишина… На мостике, на всем корабле – безлюдье. Разве лишь возникнет из тьмы фигура старпома. Легкой упругой походкой пройдет он по палубам, еще раз проверит походные крепления шлюпок и лючин, подымется на прогулочные галереи и, обнаружив позднюю парочку, деликатно отработает задний ход, чтобы не смутить. Дальневосточные старпомы – опытные. Они знают, что полярники едут на Крайний Север по договорам, на три года, и без любви им никак нельзя.

Прочее население спит.

Похрапывает подвахтенная смена в кубриках; спят пассажиры в своих каютах, неправдоподобно-голубоватых от света ночных ламп; спят буфетчики, коки, стюарды… На теплой плите в камбузе, развалясь, дремлет корабельный котище Васька. Он знает, что строгие традиции запрещают спанье на плите, поэтому глаза его хоть и закрыты, но ухо, нацеленное в дверь, чуть подрагивает, движется.

Все спят. Кроме командиров. В штурманских каютах вместо синих ламп – яркие бра. Здесь царит вечная морская бессонница: между вахтами есть «свободное время», и его нужно использовать, превратить в служебное. Штурману времени никогда не хватает: нужно составить новые судовые расписания, выверить коносаменты,

подготовить тайм-шиты и чартеры, лишний раз посидеть над каргопланом.

Только днем удается вздремнуть часика два-три, свернувшись на коротком диванчике, и постельное белье на койках не разбирается по неделям. А когда спит капитан? «Морская практика» показывает, что выгоднее всего спать после ночной вахты. И притом – в ванной: если капитан принимает ванну, никто не постучит.

В октябре Тихий океан уже никак не назовешь тихим. Гремят стогласые ветры; над гороподобными волнами носится колючая водяная пыль, и взбесившееся море швыряет громады кораблей вверх и вниз, вправо и влево. Через палубы перекатываются водопады ледяной воды, смывая шлюпки и сокрушая все на своем пути. Так бывает на неделю, и на две случается.

На палубах уже нет белоснежных кителей, цветастых маркизетов и тигровых пижам. Пассажиры не показываются наверх, и лишь матросы, перепоясанные леерными концами, чтобы не смыло за борт, скалывают ледовые напластования да кроют в печенку и селезенку ошалевшую стихию.

В недрах судна вместо мандолин и баянов слышны удары волн о стальную обшивку да жалобный скрип деревянных переборок. Салоны пустуют, и вместо самодеятельных сопрано – рев детей и стоны взрослых, измотанных морской болезнью.

Если пройтись по пассажирским помещениям, наполненным неистребимым тошнотным запахом, вспомнится злой и веселый насмешник Гейне:

…Молитвы, стоны и ругань Слышны из закрытых кают… В каютах, смертельно напуганы, Молятся, плачут, блюют…

Поздней осенью Великий океан – иной раз – убийца.

Помню. погибший в океане друг, капитан дальнего плавания Семен Платонович Антонов, говаривал: «Хороша ложка к обеду, жена – в невестах, а море – у Айвазовского».

Он был скептик, Семен Платонович, а море таких не любит, море уважает людей веселых, что называется, пробойных. Из тех, что вгрызаются в жизнь. У капитана Антонова никогда не бывало бодрого настроения, поэтому, вероятно, море и поглотило его.

Все же в какой-то степени Семен был прав. На картине хорошего мастера кисти самый крепчайший шторм прекрасен в своем буйном величии. Иное дело на борту корабля, вдали от родных берегов. И тем не менее, есть такой ходовой афоризм, что ли: море зовет.

Да, море зовет к себе… Зовут ясные зори и седые туманы. Зовут ласковые волны заливов и свирепые накаты, бьющие в твердыни скал. Зовут бескрайние дали и вызолоченные солнцем паруса. Даже ревущие штормы, ураганы, тайфуны зовут.

Ибо штормы и тайфуны – это борьба и романтика. А какой русский человек равнодушен к борьбе и не романтик!

Это случилось в тридцать четвертом, глубокой осенью. Именно тогда, когда море начинает разбойничать и на память приходит Гейне.

Это было ЧП. Морское ЧП, в котором герои отдавали свою жизнь спокойно и просто, а трусы и подлецы сеяли панику.