Великая надежда
Шрифт:
Теперь бабушка схватила корзину для бумаг и рылась там. Она распахнула печную дверку, принялась за печку, пошарила между окон, ее движения делались все быстрее и жаднее. Эллен испуганно отвернулась и снова безмолвно заплакала.
Что она ищет, Боже мой, что она ищет, — размышляла ночь, — и в чем состоит мой долг?
С грохотом упала швабра, белье глухо шмякнулось на пол перед шкафом.
Ночь напряженно навалилась на подоконник. Она давно заметила, что Эллен не спит, а подсматривает и время от времени украдкой лезет под свою подушку. Как мало знают люди друг о друге, — думала она. А Эллен думала: мне нельзя засыпать,
В этот миг Эллен забыла свою боль. Она забыла, что осталась на свободе против своей воли, что ее отпустили из лагеря, отправили назад, на свободу, как будто она — одна из тех, кого проклинают; она забыла невеселую, язвительную усмешку друзей: «Мы же тебе говорили, что ты не наша!» Она забыла, с какой силой завидовала своей собственной бабушке: «Ты поедешь с ними, тебя не отпустят, ты их всех опять увидишь, Герберта, Ханну и Рут!» И забыла толчки и удивленный смех шпиков. «Позвольте мне ехать с ними, пожалуйста, позвольте мне ехать с ними!»
Из-за этих просьб Эллен и выпустили, швырнули в тюрьму ее собственного сердца, из ада выставили в его преддверие, из окончательного безмолвия — в мелкие мучительные вопросы. Но теперь она все это забыла, потому что бабушка уже опять наклонялась над ней и трясла ее за плечо. «Ты спишь, Эллен?»
Ночь окончательно перебралась через белый подоконник в комнату. Ни с того ни с сего выключился свет, за окном потихоньку пошел дождь. Ветер пролетал мимо и словно в шутку гнал перед собой тучи, как стайку совсем молоденьких девушек. Дождь припустил пуще, и повсюду, куда мог дотянуться, он рисовал блестящие лужицы, в которых отражалось одиночество. Одиночество всех начал, одиночество семян, падающих из теплых рук в холодную сырую землю.
— Ты спишь?
— Нет, — призналась Эллен. Она села и вцепилась руками в холодный край кровати. На полу бело и испуганно светилось выброшенное из шкафа белье, да крестик мерцал над юго-западной Африкой.
— Что ты ищешь, бабушка?
— Ты знаешь, что я ищу.
— А ты сама знаешь, что ищешь?
— Чего ты от меня хочешь? — с отчаянием сказала старая женщина.
— Заколи косу, бабушка, — сказала Эллен, — и накинь халат! — Сквозь потемки она увидела Георга, Герберта и Рут, они примостились на краешке матраса, истерзанные и униженные вшами и страхом, но спокойные, со скрещенными на груди руками, и в шелесте дождя она слышала ответ Биби на вопрос эсэсовского шарфюрера: «Последний род занятий?» — «Игра!» А еще она почувствовала, как Георг напоследок пожал ей руку. «До свидания!» Больше он ничего не сказал, как будто завтра они снова встретятся, перед библиотекой или перед чужими воротами.
— Чего ты от меня хочешь? — повторила бабушка, закалывая волосы.
— Выдержки, — тихо ответила Эллен, — или нет, еще больше: хочу, чтобы ты требовала от меня выдержки.
— Я от тебя другого хочу, — возразила бабушка. — Ты, наверно, это спрятала.
Эллен с отчаянием думала о тех, которые могли бы ей сейчас помочь, но они были далеко, и она искала заклинания, чтобы их вызвать. Это была попытка найти подкрепление — позвать не только дедушку с дальнего кладбища, за которым уже тянулись поля, не только маму из чужого дома в чужой стране, но и тетю Соню, которая совсем недавно понесла шляпку в переделку. Но домой она не вернулась. «Исчезла», — говорили люди, и тетя Соня в самом деле исчезла,
Эллен не могла найти слов для заклинания, чтобы ее вызвать. Но она чуяла, что тетя Соня где-то здесь, так же как дедушка и мама, что они со всех сторон примчались сюда и сидят рядом с ней на белой простыне, готовые ей помочь. Она знала уже давно, что умирают только мертвые, а не живые. Смешно с их стороны думать, что они могут убить неуловимое: даже если они его уловили, все равно — им его не убить, куда там. Теперь Эллен и среди бела дня чаще видела перед собой тетю Соню. Она шла к горизонту, а иногда оборачивалась и говорила: «Вот увидишь, я до него дойду!»
Она шла как слепая, вытянув руки вперед, на плечах хорошо знакомая чернобурка. Дойдя до края света, она еще раз обернулась и кивнула, прежде чем исчезнуть.
— Бабушка, — мягко сказала Эллен, — мне бы хотелось, чтобы ты сейчас присела со мной рядом и что-нибудь мне рассказала. Что-нибудь совсем новое, историю, которой ты мне еще ни разу не рассказывала. Или сказку.
— Может быть, меня сегодня ночью заберут, — сказала бабушка.
— Это совсем не новое, — возразила Эллен, — но авось они разрешат мне поехать с тобой, и я понесу твои чемоданы. Все время буду нести, куда бы мы ни поехали!
— Да? — умоляюще переспросила бабушка и вцепилась в прутья внучкиной кровати. — Но сколько чемоданов нам с собой взять?
— Мне кажется, два, — сказала Эллен. — Носить удобнее.
— Два, — с отсутствующим видом повторила бабушка и посмотрела сквозь Эллен.
— А теперь расскажи мне что-нибудь, бабушка!
— Может, они сегодня ночью и не придут.
— Расскажи, бабушка, расскажи что-нибудь новое!
— А ты не знаешь, грузовики покрыты брезентом? Мне недавно кто-то рассказывал, что видел…
— Это никакая не история.
— Да не знаю я никаких историй.
— Неправда, бабушка!
Старая женщина вскочила, сердито посмотрела на Эллен, но в последний миг ее глаза опять словно глянули сквозь девочку. Она гневно шевельнула губами, но ничего не ответила.
— Жили-были, бабушка, жили-были… Кто-нибудь где-нибудь жил да был, уж наверное, что-нибудь было такое, о чем никто не знает, кроме тебя, бабушка. Ты же всегда знала, о чем болтают турецкие кофейные чашки, когда стемнеет, и что рассказывает во дворе голубям толстый пес.
— Я это все придумывала.
— Почему?
— Потому что ты была еще маленькая.
— Нет, потому что ты, бабушка, еще была большая!
— Тогда над нами не висела опасность, никто не мог за нами прийти!
— Ты всегда говорила, когда темнеет, приходят разбойники.
— В этом я, к сожалению, была права.
— Будь и дальше права, бабушка! — сказала Эллен.
Старая женщина не ответила, а стала беспокойно ощупывать тонкое одеяло. «Это, наверное, у тебя, это у тебя. Я уверена, что это у тебя!»