Великая надежда
Шрифт:
Все ставни были заперты, в них не должен был проникнуть ни единый луч света. Посторонние могли утешаться собственной безутешностью. Война, война.
Бедная караулка. Синий дым смешивался с желтым электрическим светом и перетекал в ядовито-зеленый цвет солдатской формы. Эллен изумленно зажмурилась. В караулке спорили. Мужчины замолчали. За прикрытыми ставнями с неотвратимостью звучали чьи-то торопливые шаги.
— Что у вас? — тот, что стоял в середине, выпрямился.
Полицейский
— Ваш рапорт? — нетерпеливо переспросил полковник. — Мы не можем терять время.
— Так точно! — сказал молодой полицейский. — Мы можем потерять гораздо больше. — Он произнес это высоким и очень неуверенным голосом. Под его глазами глубоко залегли темные круги.
Второй полицейский вмешался:
— Разрешите доложить, среди оружия нами обнаружен ребенок.
— Разрешите доложить, — перебил молодой, — среди оружия все время попадаются дети.
— Поезд с боеприпасами чуть не выбился из графика, — сердито выкрикнул второй. — Машинист забыл, куда идет поезд.
— Разрешите доложить, — сказал молодой, — никто из нас не знает, куда идет поезд.
Полковник снял очки, покрутил их в руках и снова надел.
Эллен спокойно стояла между двумя зелеными мундирами. Капли воды стекали с ее волос на плечи, а оттуда на пыльный иол.
— Дождь идет, — сказала она в тишине.
— По порядку, — резко заметил полковник и облизал губы.
— Разрешите доложить, — выкрикнул второй полицейский, — мы заметили тень в луче света.
— Разрешите доложить, — тихо сказал молодой, — она там всегда бывает, наша собственная.
— Теперь она у нас в руках, — задохнувшись, выпалил второй.
— Держите себя в руках! — крикнул полковник. Он прижал ладони к краю стола.
Мужчины беспокойно переминались с ноги на ногу. Один из них громко расхохотался. Буря швыряла в закрытые ставни косые капли дождя, словно вражеские армии.
Отворите, отворите, отворите нам!
— Закройте дверь, — сказал полковник обоим полицейским, — снаружи тянет холодом.
— Разрешите доложить, — тупо сказал молодой, — я бы предпочел оставить ее открытой. Хватит меня за нос водить. Мне через три дня на фронт идти.
— Увести его, — сказал полковник, — немедленно увести.
— Снаружи тянет холодом, — повторила Эллен.
— Молчи, — крикнул полковник, — ты здесь не дома.
— Разрешите доложить, — в изнеможении шепнул молодой, — никто из нас здесь не дома… — Его схватили.
— Дайте ему выговориться!
— Если он начал задумываться, — спокойно сказал парень.
— Больше вы ничего не имеете доложить?
—
— Ничего, — бессильно повторил он.
— Все, — сказала Эллен, и ее голос полетел над ним в черные переходы. Но вслед ему она не посмотрела.
Лампа качалась. Эллен нагнулась и подняла свою косынку, которая соскользнула на пол.
— Поставьте ее на середину.
Пол задрожал.
— Как тебя зовут?
Эллен не отвечала.
— Твое имя?
Она пожала плечами.
— Где ты живешь?
Эллен не шелохнулась.
— Вероисповедание — возраст — семейное положение?
Она поправила застежку. Слышно было, как дышат полицейские; не считая этого, все было тихо.
— Родилась?
— Да, — сказала Эллен.
Один из мужчин дал ей пощечину. Эллен удивленно посмотрела на него снизу вверх. У него были черные усики и испуганное лицо.
— Как зовут твоих родителей?
Эллен крепче сжала губы.
— Занесите в протокол, — рассеянно сказал полковник.
Один из мужчин рассмеялся. Тот самый, который смеялся раньше.
— Молчать! — крикнул полковник, — не перебивайте! — Его пальцы барабанили по деревянному барьеру в каком-то чужом ритме.
— Как тебя зовут, где ты живешь, сколько тебе лет и почему ты не отвечаешь?
— Вы неправильно спрашиваете, — сказала Эллен.
— Ты, — сказал полковник и поперхнулся, — ты знаешь, что тебя ждет? — Его очки потускнели. Лоб блестел. Он толкнул барьер.
— Небо или ад, — сказала Эллен. — И новое имя.
— Фиксировать? — спросил протоколист.
— Фиксируйте, — крикнул полковник. — Все фиксируйте.
— Не надо, — быстро сказала Эллен, — не надо фиксировать, а то получается какая-то фикция. Пускай слова растут, как трава в поле.
— Бумага — это каменистая почва, — испуганно сказал протоколист и, помаргивая, оглянулся вокруг. — Я в самом деле слишком много записывал, всю жизнь я слишком много записывал. — Его лоб прорезали борозды. — Когда я что-то замечал, я это фиксировал, а то, что я фиксировал, рушилось. Я ничего не оставлял в покое, ни о чем не умалчивал. Что бы мне ни втемяшивалось, я ничему не давал ходу. Сперва я ловил бабочек и накалывал их на булавки, а потом и все прочее. — Он схватил ручку и отшвырнул ее в сторону. Чернила вырвались на волю и разбрызгались по полу, темно-синие чернила высохли и стали черными. — Мне очень жаль, но я больше не хочу ничего фиксировать, нет, больше никаких фикций не будет! — Протоколист пылал. Перед глазами у него все плыло и кружилось. — Во-ды, — засмеялся он сквозь слезы, — воды!