Великая Ордалия
Шрифт:
Новое землетрясение, такое же мощное, как и первое. Предпоследний свод, тот, что обрамлял отсутствовавшую стену и поддерживал воздвигнутую над ней молитвенную башню, просто рухнул, ударив, словно поднявшая клубы пыли дубина, как молот, размером с крепостной бастион…обрушившись на то самое место, где только что стоял отец. Земля сбила мальчишку с ног. Сущее ревело и грохотало, низвергаясь, куда ни глянь, потоками обломков и щебня. Колонны валились, огромными цилиндрами громоздясь друг на друга, остатки крыши упали на пол, словно мокрое тряпьё. Он узрел как тот, кого он принимал за Айокли, пал на колени посреди опрокидывающихся необъятных громадин. И тогда он осознал это, весь ужас неведения,
И он возопил, вскричал от ярости и ужаса, словно дитя, лишившееся всего, что оно знало и любило.
Дитя, не вполне человеческое.
Ещё будучи мальчишкой, Маловеби как-то раз был необычайно поражен, услышав о том, что на военном флоте Сатахана тех, кто был сочтен виновным в непростительных преступлениях, зашивают в мешки и швыряют прямо в океан. «Отправиться в кошелёк» — называли моряки сей обычай. Мысли о нём частенько преследовали его какими-то предощущениями — каково это, быть не связанным, но не способным перемещаться, иметь возможность двигаться, но не иметь возможности плыть, каково это — рвать и царапать неподатливую мешковину, погружаясь при этом в бесконечный холод. Годы спустя, на борту галеры, перевозившей ещё юного Маловеби к месту его первого Служения, он имел неудовольствие узнать об этой казни не понаслышке. Поножовщина между гребцами привела к тому, что один из них истек за ночь кровью, а выживший был осужден как убийца и приговорен к «кошельку». Пока трое морских пехотинцев запихивали его в длинный джутовый мешок, осужденный умолял команду о пощаде, хотя и знал, что пощады не будет. Маловеби помнил, как несчастный бурчал свои мольбы, шепча их столь тихонечко, что ему показалось пронзительно громким и то как скрипят палубные доски, и как плещется вода за бортом, и как потрескивают хрустящими суставами узлы такелажа. Капитан вознес короткий псалом Момасу Всемогущему, а затем пинком отправил голосящий и причитающий мешок за борт. Маловеби услышал приглушенный визг, наблюдая за тем, как мешок, скрючившись, будто личинка, канул в зеленеющие глубины. А затем он, так незаметно, как только мог, бросился к противоположному борту, чтобы извергнуть в море содержимое собственного желудка. Его конечности потом неделями будет потрясывать от будоражащих душу воспоминаний, и минуют годы, прежде чем его перестанет тревожить призрачное эхо того приглушенного крика.
Кошмар, что преследовал его прямо сейчас, был подобен образу этой жуткой казни — куда-то утягивающая его темнота, нечто, что он мог яростно молотить и пинать изнутри, не имея возможности освободиться. Он словно «отправился в кошелек» — только длящийся чудовищно долго и погружающийся в какие-то совсем уж невероятные глубины.
Почему-то, и он не вполне понимал почему, с того места, откуда он сейчас смотрел, он мог видеть самого себя, висящего перед Анасуримбором Келлхусом, как и объявшую их обоих, расколовшую мир круговерть. Меч Аспект-Императора сверкнул, отсекая, казалось, кусочек от самого солнца, и Маловеби вскрикнул, ибо его голова свалилась с плеч, упав на устланную коврами землю.
Его собственная голова! Катящаяся как кочан капусты.
Тело Маловеби задергалось в неодолимой хватке этого человека, истекая кровью, опустошая само себя. Бросив свой меч на ковер, Аспект-Император схватил одного из декапитантов и, сорвав с пояса свой дьявольский трофей, водрузил сей невыразимый ужас на обрубок шеи чародея Мбимаю…
Непобедимый Анасуримбор Келлхус изрек слова. Глаза его запылали, словно раздуваемые мехами угли, воссияв инфернальными
Иссохшие ткани мгновенно срослись с ещё теплой плотью цвета эбенового дерева. Кровь хлынула внутрь, увлажняя вялый полуистлевший папирус, заменявший декапитанту кожу, и превращая его в нечто ужасающее, отсыревшее и выглядящее словно тюк просмоленного тряпья. Аспект-Император выпустил создание из рук, абсолютно безразлично наблюдая за тем, как оно рухнуло на колени и закачалось…
Маловеби вопил, пиная и царапая окутавшую его мешковину своего извечного кошмара, задыхаясь от ужаса, преследовавшего его всю жизнь — стать утопленником. Это не взаправду! Этого просто не может быть!
Мерзость подняла его руки, удерживая их напротив своей искореженной колдовством личины, впитывая его кровь своим проклятым мясом и кожей. Маловеби верещал, наблюдая за тем, как возрождается, восстает его собственная демоническая копия.
Вихрь всеразрушающей мглою ревел вокруг них.
— Возвращайся во Дворец Плюмажей, — воззвал Аспект-Император ко своему нечестивому рабу, — положи конец роду Нганка’ кулла.
У него не осталось лёгких и выдыхать он мог лишь пустоту. И он выл до тех пор, пока пустота не сделалась всем, что от него осталось.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Горы Демуа
Стоять выше всех под солнцем одинаково страстно желают и дети и старики. Воистину, идущие годы и возносят нас и умаляют. Но там, где детские грезы суть то, что ребенку и должно, мечтания старика не более, чем потуги скупца. Проклятие стареющего мужа — наблюдать за тем, как его стремления ниспадают всё глубже, всё больше погружаясь в мрачные тени порока.
АНАНСИУС, Хромой паломник
Позднее лето, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Горы Демуа.
Невзирая на искалеченную руку, мальчик взмывает на ближайшее дерево быстро и ловко, словно мартышка. Ахкеймион же, на пару с ней, мчатся сквозь лес, шумно дыша и шатаясь, каждый под собственным бременем — старостью и раздувшейся утробой. Вспышки солнечного света перемежаются с пятнами тени. Густая поросль кустарника, папоротника и сорных трав цепляет и дергает за их переступающие ноги.
Не бойся, малыш…
Шранк вопит в сгущающемся позади сумраке, визжит так, будто с кого-то сдирают кожу. Вопль, напоенный отблеском муки, пугающий неизведанным.
Твой папочка Волшебник!
— Там! — хрипло выдыхая, кричит Ахкеймион. Напряженным от усилий жестом, он указывает на заросшую яму у основания дуба, который какая-то буря или иное могучее буйство природы вывернуло с корнями. Они проскальзывают сквозь заросли крапивы, бормоча под нос ругательства и проклиная её жалящие укусы.
Не имеющий никакого понятия, куда он вообще идет…
Ещё один шранк визжит — в этот раз на западе. Она успевает подумать что вопль этот похож на отдаленный собачий лай морозным утром, столь яростный и звонкий, что кажется, будто весь мир превратился в жестяной горшок. В их укрытии пахнет сладковатой сыростью, как пахнет обычно лишенная солнечного света земля, гниющая листва и пожухшие травы.
— Там есть ещё кто-то? — шепчет она.
— Не знаю, — Ахкеймион, прикрываясь ладошкой от слепящего солнца, вглядывается в ярко освещенные участки между корявыми деревьями, укутанными в собственные тени. — Эти крики. Они какие-то странные…