Великая Ордалия
Шрифт:
— Чтобы добиться выгоды нужно понять, — объяснял упырь. — Чтобы понять, нужно быть. И Амиолас соединяет душу, носящую его, с древней тенью заточенного в нем ишроя…
Он стал не тем, кем был!
— И поэтому ты говоришь на моем языке, знаешь мой Дом и мой Народ…
Быть может, причиной было утомление. Или же общая сумма перенесенных им утрат. И все же, ребенок, обитавший в его груди, толкался в его легкие, в его сердце. Подкатило рыдание, полное сокрушающего горя… и где-то застряло не найдя пути для выхода — где-то возле губ, которых он не ощущал. Отсутствие воздуха сжимало грудь.
Удушье.
Ойнарал Последний Сын стоял перед ним, глаза его были полны сочувствия.
— Ты не должен плакать , сын Харвила. Амиолас скорее умрет, чем заплачет.
Но… но…
— На твоей голове тюрьма, человечек, хитрая тюрьма, созданная для одной из самых гордых, самых безрассудных душ, известных истории моего народа. Иммириккас Синиалриг, Стрекало, Мятежный, великий муж среди иъйори ишрой. Куйяра Кинмои приговорил его к смерти во время нашей усобицы с Подлыми — и приговор этот смягчил Ниль’гиккас. Не было среди нас никого безрассуднее его, сын Харвила. И если не считать инхороев, никого не наказывал он с такой жестокостью как себя самого.
Однако волчок головокружения вернулся, вовлекая его в свое жуткое вращение. Оглянувшись из поглощающей его тьмы, юноша увидел, что и Ойнарал Последний Сын как пролитое молоко втягивается в её кругообращение.
— Я… — выкрикнул Сорвил.
Я должен…
Харапиор не мог заставить себя заткнуть ей рот кляпом. Она пела так, как однажды пела его жена, лежа среди раскиданных подушек, пела о любви и печали, голосом подобным облаченному в свет дыханию, похожим на щекотку и даже не собирающимся изображать сон.
Она пела ему… нагому и слабому.
Анасуримбор Серва была слишком реальна, чтобы страдать как он. Тень его маячила на горизонте того, чего она желала, и трудилась напрасно, ибо он полагал её тело своим орудием, тем рычагом, которым можно будет перевернуть её душу. Однако он не мог обнаружить кожу этой девушки , дабы пронзить её, не мог обнаружить её потребности, дабы заставить нуждаться в них, не мог найти даже взгляда, дабы затмить его. Он не мог нащупать даже пути ведущего к ней! Тело её, скованное цепями, находилось перед ним, но её саму он нигде не мог найти.
Слова её песен едкой капелью падали на его сердце.
Певучим было её сердце,
Бурной была душа её,
Луной над шелком и над морем
Песнь её обращалась не к нему, но к тому, из чего он был сложен. Она пела о мечущихся глазах, о дрожащей руке, о стиснутых губах. Она обращалась к ним. И они внимали, извиваясь и зевая как ленивые водоросли.
И расцветали.
Он разжег её как огонь,
Низвел словно снег,
Лег щекою к её щеке,
Рядом, но не прикасаясь губами,
Ибо даже самый окаменевший средь упырей давно рассыпался известью и песком.
Соединяя два дыхания во вдохе,
Она отмеряла свой голос
Выдыхая одним дыханием.
Она вскопала своей мотыгой его землю и глубоко посадила в неё своё семя.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Ишуаль
Каким бы ни было сегодняшнее безумие, завтрашний день обязательно подаст ему руку —
—НИЛЬНАМЕШСКАЯ ПОГОВОРКА
Лучше ослепнуть в аду, чем быть безголосым на Небесах.
— ЗАРАТИН, Оправдание Тайных Наук
Начало осени, 20 год Новой Империи (4132 год Бивня), руины Ишуаль
Еще один сон, извлеченный из ножен.
Море поднимается, душит, лишает сознания. Трескается земля, сокрушая наши кости. Горят леса, запирая дымом крик в наших гортанях. Люди рождаются только для мелких дел, и когда случается великое, исключительное, запредельное, впадают в ступор и трепещут — являя свое ничтожество. Даже желание молиться покидает их, оставляя с раскрытым ртом взирать на убийственное величие.
Нет-нет-нет-нет-нет …
Друз Ахкеймион стоял, вглядываясь вдаль, глаза его жгло от невозможности моргнуть. Стыд приковывал его к месту, ужас, которому не было сравнения. Он стоял пригвожденный к себе самому, к совершенным им предательствам, к невыполненным обетам. Элеонотские поля уходили вдаль под черными небесами, нависшими над морем разящих рук, полным блеска бронзовых мечей и брони. Адепты Сохонка, милостью своей даруя спасение, ограждали войско от извилистого полета драконов. Гностические огни прочерчивали высоты под облачным пологом. Враку с визгом падали из черноты, исторгая ослепительные огненные гейзеры. Шранки кишащей толпой напирали на стену щитов куниюрцев, не следуя, однако, прежней безразличной природе, — а с новой изобретательностью; расставаясь со своими жизнями с присущим насекомым безразличием, возводя из собственных трупов скаты и выступы, и пытаясь проникнуть по ним в редеющие ряды людей. Башраги метали тела как тряпьё и лохмотья.
Куда бы ни глянул старый волшебник, повсюду несчастье жалило его очи. Люди падали, старались зажать вспоротые животы, собирались группами, кричали, обороняясь. Паникуя, бежали целыми рядами, толпами, зачастую валясь лицами вперед прямо в дерн, уступая преследующему их белокожему натиску, ощетинившемуся мечами и копьями. Падали штандарты, хоругви, выделявшие кланы среди племен и племена среди народов. Гибли рыцари-вожди: гордый владыка Амакунир, мудрый князь Веодва. Мощь и слава Высоких норсираев, их надменная роскошь повсюду рушилась, оттеснялась и обращалась в бегство.
А над горизонтом, черными, жирными клубами поднимался ревущий Вихрь…Мог-Фарау. Цурумах.
Возглашавший, гремящий тысячью тысяч глоток, связывающий крики единою волею во всеобщий хор, ещё более непристойный в своей необъяснимости.
СКАЖИ МНЕ…
Рыдание протиснулось сквозь зубы короля королей. Происходило именно то…
ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?
Что предрекал Сесватха.
Анасуримбор Кельмомас II, Белый владыка Трайсе, последний король королей куниюрских, пошатнулся, словно от тяжести нанесенного ему удара.