Великая Перемена (и прочая ложь)
Шрифт:
Глокта грустно усмехнулся: — У Его Величества сердце на месте, но боюсь, кишка у него тонка для такого дела. Не пойдёт он против своего хозяина. Не сможет решиться на необходимые жертвы. А жертв... будет немало. — Мы должны быть столь же терпеливы, решительны и безжалостны, как наш враг.
Пайк посмотрел на него в упор: — В этих качествах вам никогда не было отказа, ваше преосвященство.
— Как и тебе, друг мой, — Глокта допил свой бокал и хмуро уставился в окно, туда, где в маленьком саду только начинали набухать почки. — Иногда, чтобы изменить
***
Вальбек, осень 593 года
Её знатно отделали.
Лицо всё в синяках, один глаз почти заплыл, рыжие спутанные волосы местами почернели от запёкшейся крови, а из разбитого носа на верхнюю губу стекали две аккуратные красные дорожки. Впрочем, Пайку доводилось видеть и похуже. По слухам, именно она убила того практика, чьё тело нашли в канализации, так что он считал, что с ней обошлись даже на удивление мягко.
— Итак, — сказал он, усаживаясь в кресло напротив. — Как вас зовут?..
Она подалась вперёд, насколько позволяли цепи, свернула язык трубочкой и харкнула кровавой слюной через стол.
Пайк вскинул брови: — Какое прелестное имя.
С его-то лицом — вернее, с тем, что от него осталось — его теперь едва ли считали за человека. Он всегда стоял особняком. Объект страха, презрения или жалости. Эта отстранённость давала ясность. Отстранённость — и всё то, что ему довелось повидать. На войнах, в лагерях и во время мятежа в Старикланде. Человечество в худших своих проявлениях. Человечество, в котором человеческого почти не осталось.
Люди мнят себя особенными, каждый считает себя удивительно непохожим на других. Но стоит как следует надавить — и они становятся до ужаса предсказуемы. Их мелочные потребности, мелочные желания, мелочная жадность, мелочная любовь. Мало кто по-настоящему тревожил его теперь. По-настоящему... вызывал интерес.
После такой взбучки арестанты обычно становились сговорчивыми, хотя случалось и обратное — они принимались беситься, плеваться и бушевать. Так что ярость на её избитом и опухшем лице не была чем-то необычным, плевки и неповиновение были вполне ожидаемы в начале допроса. Но когда Пайк заглянул ей в глаза, он увидел там нечто. Или... может быть, заметил отсутствие чего-то.
Совести? Страха? Жалости? Он, кажется, узнал эту пустоту. По тем редким моментам, когда решался взглянуть в зеркало.
Он положил локти на стол и сцепил пальцы: — Я наставник Пайк.
— А по мне — ты как пережаренный окорок, — прорычала она.
Пайк хмыкнул. Он медленно повернулся к инквизитору Ризинау, нервно переминавшемуся в углу комнаты:
— Что ж, не поспоришь, — пробормотал он, прежде чем вновь обратиться к заключённой. — Как не поспорите и вы... — Он бросил взгляд на забрызганные кровью бумаги перед собой. — Убийство владельца мануфактуры...
— Перерезала глотку сзади, — бросила она.
— И его сына...
— Размозжила череп формовочным молотком, — отрезала она.
— Не говоря уже о поджоге, который уничтожил не только это здание, но и два соседних.
— Видел бы ты, как горел этот ублюдок, — процедила она.
— Затем вас подозревают в убийстве практика Стоуна при попытке
— Я припрятала иглу в рукаве. Когда он полез с кандалами, я воткнула её ему в глаз. А когда рухнул — добила киркой, — Пайку показалось, что он услышал, как Ризинау брезгливо пискнул. — И это не всё. Ещё много чего найдётся.
— Немало кровавой работёнки для женщины вашего сложения.
— О, работы я отродясь не боялась, — она оскалила розовые от крови зубы. — И ни о чём не жалею. Они заслужили, все до единого.
— Какой честный человек мог бы не согласиться? — сказал Пайк, откидываясь на спинку. — Кровопийцы. Спекулянты. Личинки, разжиревшие на ещё живых трупах рабочего люда. Что вы, в сущности, сделали, кроме как добились справедливости? Когда продажное государство, продажные суды и продажная система отказали вам в ней, вы взяли её своими руками. Я понимаю это. Я даже, верите или нет... одобряю.
Ярость исчезла с её лица. Теперь она хмуро смотрела на него, источая недоверие, её разбитые губы скривились от презрения. Как осторожный клиент, которому предлагают сделку, в которую он отказывается верить.
— Что ты можешь знать о справедливости?
— Да вы только гляньте на меня! — он вскинул руки. — Я ж и впрямь как пережаренный окорок.
О, та невыносимая боль, потом ужас, потом горечь, когда он получил эти ожоги. Но со временем он начал считать их даром. То была боль перерождения. Чтобы изменить что-то, нужно сначала это спалить дотла, и тот хнычущий ничтожный человечек, которым он был когда-то, сгорел, чтобы он мог построить себя заново — стать тем, кем стал теперь. За эти годы он превратил своё изуродованное лицо в щит, неподвластный ни ужасу, ни жалости. В оружие, способное одним взглядом усмирить сильного и растоптать слабого. Пайк повернулся к Ризинау, который выглядел ещё более встревоженным, и указал на своё лицо:
— Знаете, где я получил... это?
Ризинау сглотнул, явно нервничая. Он был, по многим причинам, странным выбором на должность инквизитора. Слишком мало стержня и чересчур богатое воображение. Но приходится работать с тем, что есть, как любил приговаривать архилектор. — В лагерях, сэр... как я понимаю...
— Да. В лагерях. Я пришёл к выводу, что суть общества лучше всего видна в его тюрьмах. — Пайк обвёл рукой комнату. — В его правосудии или... беззаконии. — Он подался вперёд, встретившись со странно пустым взглядом заключённой. — Может, вы и не бывали в лагерях, но всё равно это видите. Сердце Союза прогнило. Эту гниль нужно вырезать. Её нужно выжечь. И вы можете помочь мне в этом.
Она зыркнула на Ризинау, который тут же отвёл взгляд, потом снова уставилась на Пайка, который и не подумал отворачиваться.
— Не верю я вам.
— Если бы вас можно было так просто убедить, какой от вас был бы толк? Я лишь прошу дать мне возможность доказать. Соберите единомышленников. Думаю, в вас есть та искра, за которой потянутся другие. Собирайте обиженных и обездоленных, помогайте им сводить счёты. Бейте за простой люд. Пускайте кровь. Разжигайте пожары.
— Жечь? — прошептала она.