Великая судьба
Шрифт:
— Почтительно приветствую вас!
Максаржав улыбнулся.
— Моя ли это жена? — Он взял ее за обе руки и заглянул в глаза. — Как хорошо, что вы приехали. Здравствуйте! А ну, дети, идите-ка к отцу. — И он расцеловал детей.
— Приветствую вас, Бого, — сказала Цэвэгмид. — Вы очень устали? Ранены?
— Да пустяк, небольшая царапина.
Они вошли в дом и сели за стол.
— Мама осталась в кочевье, за скотом попросили присмотреть соседей.
— А как вдова Га-гуна?
— Все хорошо. Отправила ей еду, муку и в подарок
Того вышел, а Максаржав, выпроводив детей, обратился к жене:
— Ты очень устала?
— С чего мне уставать? Я привыкла работать, да и родные помогают. На присланные тобой деньги мы купили все необходимое. Случалось, конечно, и уставала. Но я не думала о себе, я думала только о вас, молилась, чтобы вы все вернулись живыми.
— Красивый наряд ты себе купила!
— Я подумала: все-таки еду в город, к нам будут приходить люди, нельзя мне выглядеть замарашкой, это уронит честь батора, вот и взяла одежду и украшения у вдовы твоего учителя. Сегодня надела в первый раз...
— Моя жена стала настоящей красавицей! Во всей Халхе нет такой!
— Много дней и ночей провела я в одиночестве, о чем только не передумала за это время, вся душа изболелась!
— А меня часто мучила мысль о том, что кто-нибудь может обидеть мою Цэвэгмид.
— Да кому я нужна. — Она рассмеялась.
— Женщину нетрудно обидеть...
— Ты очень устал?
— Да. Я, пожалуй, сниму пояс и прилягу отдохнуть.
— Бого плохо выглядит. Если он не будет лечить руку, это может плохо кончиться.
— Надо бы женить его...
— Да он и слышать об этом не хочет.
— Не вечно же ему жить одному! Женится — все переменится. Вот у Далхи есть сестра, и она не замужем.
— Молоденькая?
— Да нет, ей уже за тридцать?
— Ну, поступай, как знаешь.
Прошло уже несколько месяцев, а Гунчинхорло все продолжала жить у Гавы, хотя нога давно зажила. Она вела хозяйство ламы и ждала весны. Старая ее одежда совсем износилась, а новую негде было взять.
— Во что же я тебя одену, денег-то у меня совсем нет, — говорил лама. Если верующие приносили ему несколько ланов серебра, он тут же прятал их в сундук, а ключ вешал себе на шею. Всю зпму Гава ел только баранину, а из костей варил бульон.
— Пойди-ка к старухе, что живет там, в палатке, — сказал он однажды Гунчинхорло, — они сегодня какую-то скотину зарезали. Помоги им почистить кишки, а я здесь займусь врачеванием.
Гунчинхорло помогла старухе очистить кишки и получила за это кусок мяса, поставила его варить и, не дожидаясь, пока мясо сварится, взяла корзину и ушла собирать аргал. Когда же она вернулась, оказалось, что Гава съел половину мяса, а другую половину оставил себе на завтра, ей же не досталось ни кусочка. Так уже бывало не раз: Гунчинхорло
Однажды ночью Гава пришел к ней, улегся рядом и пробормотал:
— Ступай, закрой тоно, вон месяц смотрит на нас.
— А что мне месяц! Пусть смотрит. Если тебе надо, так сам закрой.
— Греховодница! — с досадой сказал лама и пошел закрывать тоно. Когда он вернулся и, поправив лампаду, хотел снова лечь с нею рядом, Гунчинхорло сказала:
— Великий ты грешник, хоть и лама.
— Это ты во всем виновата! — огрызнулся Гава.
Горькие мысли одолевали Гунчинхорло: «Ну, вернусь я домой. Что меня там ждет? Если отец еще жив, то наша встреча убьет его. И все же я уйду!»
Днем, если в юрте никого не была, лама без конца гонял Гунчинхорло:
— Ну-ка, подай ножницы! Пойди принеси аргал!
Когда же кто-нибудь приходил, лама сразу неузнаваемо менялся.
— Как вы себя сегодня чувствуете, Гунчинхорло? — спрашивал он елейным голоском.
Однажды она не вытерпела и заявила:
— Я поеду домой!
— Сначала заплати за еду.
— А чем я заплачу? Что с меня взять-то?
— Тебя самое и возьму.
— Не хватит ли? Я жду ребенка, — солгала она.
— Ах, грех-то какой! Тебе надо уйти отсюда, прежде чем ребенок родится... Ведь если узнают в монастыре, не сносить мне головы! — Гава совсем растерялся.
Гунчинхорло продолжала собирать аргал и дрова, готовила еду. Она старалась хорошо есть, чтобы набраться сил. Однажды утром она села на своего тощего верблюда и, сказав, что едет собирать аргал, поехала на восток — в сторону родного кочевья.
Шел 1918 год. Максаржав с друзьями обсуждали последние новости: в России идет война, народ взял власть в свои руки.
— Если в России началась война, это очень плохо для нас, — сказал Далха. — Китайцы воспользуются моментом и снова перейдут границу. Опять муки и разорение бедным людям! Да вздохнем ли мы когда-нибудь спокойно?
— Ив министерствах у нас никакого порядка, — подхватил Ядам. — Все дела запущены. Чиновники целыми днями бездельничают. Если так будет продолжаться, с нами любой может расправиться.
— Сколько лет воевали, сколько крови пролили, людей потеряли, а теперь, пожалуй, можем потерять и все завоеванное.
— И снова будут нас называть «глупые монголы», «темные монголы».
— Знаете пословицу: «Каков хозяин, таков и дом», — сказал Далха. — Вот так же и с государством.
Цэвэгмид, которая до этой минуты молча шила что-то, сидя в сторонке, вступила в разговор:
— Что правда, то правда: по хозяину и дому честь.
— Вот-вот, это про наш дом как раз сказано. Я вот, например, такой хозяин, что не знаю, сколько у нас скота, сколько добра, у нас в доме глава и управляющий — Цэвэгмид, — сказал Максаржав, и все рассмеялись.