Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

Поланьи Карл

В политике laissez-faire не было ничего «естественного»: простое невмешательство в естественный ход вещей никогда бы не смогло породить свободные рынки. Подобно тому как хлопчатобумажное производство — главная фритредерская отрасль — было создано с помощью покровительственных тарифов, экспортных премий и непрямых дотаций к заработной плате, точно так же и сам принцип laissez-faire был проведен в жизнь усилиями государства. На 30-е и 40-е гг. приходится не только взрыв законодательной активности в деле отмены прежних регламентирующих актов, но и громадное расширение административных функций государства, которое постепенно обзаводилось центральным бюрократическим аппаратом, способным выполнять задачи, поставленные сторонниками либерализма. Для типичного утилитариста экономический либерализм был социальным проектом, который следовало осуществить ради наибольшего счастья наибольшего числа людей; laissez-faire воспринимался не как способ достижения цели, а как сама цель. Конечно, законы ничего не могли сделать непосредственно — разве что устранить вредные ограничения. Это, однако, не означало, будто ничего не может сделать правительство, в особенности — косвенным путем. Напротив, либерал-утилитарист

видел в правительстве могущественное оружие, способствующее достижению счастья. Что касается сферы материального благополучия, то здесь, полагал Бентам, влияние законодательства «ровно ничего не значит» по сравнению с бессознательным содействием «блюстителя порядка». Из трех вещей, необходимых для экономического успеха, — желания, знаний и силы — частное лицо обладает только желанием. Знания и силу, учил Бентам, правительство способно обеспечить с гораздо меньшими затратами, нежели частные лица. Задача исполнительной власти — не только создавать в сфере управления бесчисленные инструменты, необходимые для практической реализации поставленных целей, но и собирать всевозможные сведения и статистические данные, поощрять эксперименты, поддерживать науку. Бентамовский либерализм означал замену парламентских мер деятельностью административных органов.

Для последней же открывался тогда широкий простор. Реакция, господствовавшая в Англии в предшествующий период, не опиралась, как это было, например, во Франции, на административные методы: политические репрессии осуществлялись исключительно на основании парламентских актов. «Борьба с революционными движениями 1785 и 1815–1820 гг. велась не исполнительной властью, а парламентским законодательством. Приостановка действия Habeas Corpus, принятие Акта о клевете и „Шести актов“ 1819 г. представляли собой суровые принудительные меры, однако мы не находим в них следов каких-либо попыток придать английской администрации континентальный характер. Если личные свободы и ограничивались, то происходило это через акты парламента и в полном соответствии с ними». [59] Но едва лишь экономические либералы добились влияния на правительственную политику (1832), и положение в корне изменилось: верх взяли административные методы. «Конечным результатом законодательной деятельности, протекавшей, хотя и с различной интенсивностью, в период после 1832 г., явилось поэтапное создание чрезвычайно сложного административного механизма, который, подобно современному фабричному оборудованию, постоянно нуждался в ремонте, обновлении, реконструкции и приспособлении к новым требованиям». [60] Этот рост административных функций отражал дух утилитаризма. Чудесный «Паноптикум» — самая «личная» утопия Бантама — представлял собой здание в форме звезды, из центра которого надзиратели могли вести эффективное наблюдение за наибольшим числом тюремных обитателей с наименьшими затратами для общества. Точно так же в утилитаристском государстве столь любимый Бентамом принцип «доступности для обозрения» обеспечивал стоящему на вершине чиновнику эффективный контроль за всеми органами местной администрации.

59

Redlich and Hirst J. Local Government in England. Vol II. P. 240; цит. no: Dicey A. V. Law and Opinion in England. P. 305.

60

Ilbert. Legislative Methods. P. 212–213; цит. no: Dicey A. V. Op. cit.

Дорога к свободному рынку была открыта и оставалась открытой благодаря громадному росту интервенционистских мер, беспрестанно организуемых и контролируемых из центра. Сделать «простую и естественную свободу» Адама Смита совместимой с требованиями человеческого общества оказалось весьма сложной задачей. Вспомним хотя бы о мудреных положениях бесчисленных законов об огораживаниях; о массе бюрократических контролирующих мер, связанных с проведением в жизнь нового законодательства о бедных, которое — впервые после царствования Елизаветы — находилось под действенным надзором центральной власти; или о расширении сферы правительственного администрирования, которое повлек за собой похвальный замысел муниципальной реформы. Между тем все эти твердыни государственного вмешательства возводились с целью упорядочения какой-нибудь «простой свободы» — свободы земли, труда или муниципальной администрации. Точно так же, как изобретение облегчающих труд машин, вопреки всем ожиданиям, не уменьшило, а фактически расширило сферу применения человеческого труда, так и создание свободных рынков вовсе не устранило необходимость контроля, регулирования и вмешательства, а как раз невероятным образом увеличило их масштаб. Чтобы обеспечить свободное функционирование системы, администраторам приходилось постоянно быть начеку. А потому даже те, кто страстно желал освободить государство от всех излишних обязанностей; те, чья философия прямо требовала ограничить сферу деятельности государства, оказались вынуждены предоставить этому самому государству новые полномочия, инструменты и органы, необходимые для практической реализации принципа laissez-faire.

Этот парадокс дополнялся другим, еще более удивительным. Экономика laissez-faire была продуктом сознательной государственной политики, между тем последующие ограничения принципа laissez-faire начались совершенно стихийным образом. Laissez-faire планировался заранее, само же планирование — нет. Справедливость первой части данного утверждения была доказана выше. Если исполнительная власть когда-либо сознательно использовалась для реализации ясно поставленных целей правительственной политики, то было это в героическую эпоху laissez-faire и занимались этим бентамиты. Что же касается второй его части, то на это обстоятельство впервые обратил внимание знаменитый либерал Дайси, задавшийся целью исследовать истоки «анти-laissez-faire», или, как он выражался, «коллективистской» тенденции в английском общественном мнении, существование которой было вполне очевидным с конца 1860-х гг. Он с изумлением обнаружил,

что никаких признаков действия подобной тенденции, кроме самих законодательных актов, найти невозможно, точнее сказать — до принятия законов, которые, казалось бы, свидетельствовали о ее наличии, никаких следов «коллективистской тенденции» в общественном мнении заметно не было. Что же касается позднейших «коллективистских» взглядов, то, заключил Дайси, само же «коллективистское» законодательство и стало, вероятно, их первопричиной. Итогом этого проницательного анализа явился вывод о том, что у непосредственных творцов ограничительных законов 1870–1880 гг. совершенно отсутствовало ясное намерение расширить функции государства или ограничить свободу индивида. Оказалось, что законодательное острие противодействовавшего саморегулирующемуся рынку процесса, каким явил он себя в полстолетие после 1860 г., вовсе не направляла рука общественного мнения; это было движение, обусловленное спонтанно возникающими импульсами чисто прагматического свойства.

Подобный взгляд непременно вызовет резкие возражения либеральных экономистов. Вся их социальная философия строится на убеждении, что laissez-faire представлял собой естественный процесс, тогда как последующее враждебное ему законодательство стало результатом сознательных и целенаправленных усилий противников принципа либерализма. Не будет преувеличением сказать, что истинность или ложность позиции нынешних либералов прямо связана с этими взаимоисключающими толкованиями двойного процесса — становления рынка и противодействия ему.

Такие либеральные авторы, как Спенсер, Самнер, Мизес и Липпман, фактическую сторону данного процесса излагают в основном так же, как и мы, однако оценивают его совершенно иначе. На наш взгляд, концепция саморегулирующегося рынка являлась утопией, а его развитие было задержано здоровым стремлением общества к самозащите; по их мнению, все подобного рода защитные меры были заблуждением, порожденным алчностью, нетерпением и близорукостью, и если бы не эти препятствия, рынок сам сумел бы преодолеть созданные им трудности. Вопрос о том, какая из этих трактовок верна, является, пожалуй, самой важной проблемой новейшей социальной истории, ибо ответ на него предопределяет, по сути, наше отношение к претензии экономического либерализма на роль основополагающего принципа организации общества. Прежде чем обратиться к свидетельству фактов, сформулируем спорный вопрос более четко.

Наше время потомки будут считать эпохой крушения саморегулирующегося рынка. В 1920-е гг. престиж экономического либерализма был, как никогда, высок. Бич инфляции поразил тогда сотни миллионов людей; целые общественные классы, целые нации подверглись экспроприации. Стабилизация валют превратилась в ключевой принцип политического мышления народов и правительств, восстановление золотого стандарта стало высшей целью всех осмысленных и организованных усилий в сфере экономики. Выплата долгов по иностранным займам и возвращение к стабильной валюте были признаны критерием разумности политического курса, и никакие страдания частных лиц, никакие нарушения суверенитета государств уже не считалось чрезмерными жертвами на пути к финансовому выздоровлению. Бедствия людей, потерявших работу вследствие дефляции; нищенское существование государственных служащих, уволенных и оставшихся без гроша; даже отказ от национальных прав и утрата конституционных свобод — все это воспринималось как справедливая цена, которую нужно платить за выполнение требований взвешенного бюджета и твердой валюты, этих априорных принципов экономического либерализма.

В 1930-е гг. непререкаемые догматы 20-х были подвергнуты сомнению. По прошествии нескольких лет, в течение которых валюты были практически восстановлены, а бюджеты — сбалансированы, две самые могущественные страны, Великобритания и Соединенные Штаты, столкнувшись с серьезными трудностями, отвергли золотой стандарт и приступили к регулированию своих валют. Самые богатые и уважаемые державы, пренебрегая догмами экономического либерализма, в массовом масштабе отказывались платить по внешним долгам. К середине 1930-х гг. Франция и некоторые другие государства, все еще сохранявшие верность золоту, были по сути принуждены к отказу от стандарта политикой казначейств Великобритании и Соединенных Штатов, некогда самых пылких ревнителей либеральной веры.

В 1940-х гг. экономический либерализм потерпел еще более жестокое поражение. Хотя Великобритания и Соединенные Штаты отступили от монетарной ортодоксии, они все еще сохраняли приверженность принципам и методам либерализма в промышленности и торговле, в общей организации своей экономической жизни. Данному обстоятельству суждено было стать одним из факторов, ускоривших войну, и одним из препятствий, затруднивших ее ведение, ибо экономический либерализм породил и всячески питал иллюзорную идею о том, что диктаторские режимы обречены на экономическую катастрофу. Из-за подобного убеждения демократические правительства позже всех осознали последствия управляемых валют и регулируемой торговли, не сумев этого сделать даже тогда, когда сила вещей заставила их самих обратиться к этим методам; кроме того, наследие экономического либерализма преградило им путь к своевременному перевооружению: этому мешали апелляции к священным догматам сбалансированного бюджета и свободного предпринимательства, считавшимся единственным надежным фундаментом экономической мощи воюющего государства. Бюджетная и валютная ортодоксия заставила Великобританию сохранять верность традиционному стратегическому принципу «ограниченного участия», хотя страна оказалась фактически перед угрозой тотальной войны; а в Соединенных Штатах крупные корпорации, например нефтяные и алюминиевые, окружив себя бастионом из либеральных табу, весьма успешно противились подготовке промышленности к работе в чрезвычайных условиях. Если бы не отчаянное упрямство, с которым экономические либералы цеплялись за свои заблуждения, вожди англосаксонской расы граждан свободного мира были бы гораздо лучше подготовлены к величайшему испытанию века, а может быть, сумели бы его совершенно избежать.

Событий последнего десятилетия оказалось недостаточно, чтобы разрушить вековые догматы социальной организации, охватывавшей весь цивилизованный мир. Как в Великобритании, так и в Соединенных Штатах основой существования миллионов самостоятельных единиц бизнеса по-прежнему остается laissez-faire. Оглушительное фиаско в одной сфере не смогло подорвать его авторитет во всех других. Более того, эта частичная неудача скорее лишь укрепила его власть над умами, ибо защитники laissez-faire могли теперь утверждать, что как раз неполная реализация его принципов и является-де истинной причиной всех без исключения несчастий, которые ставятся ему в вину.