Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

Поланьи Карл

Последние между тем полностью подтверждают нашу интерпретацию двух противоборствующих движений. Ведь если рыночная экономика, как мы пытались показать, угрожала человеческой и природной основам социального устройства, то чего еще можно было ожидать, как не настойчивого стремления самых разных слоев общества создать какую-то систему защиты? Именно это, как мы обнаружили, и имело место в действительности. Далее, вполне естественно думать, что это должно было произойти помимо действия всяких теоретических предубеждений или интеллектуальных предрассудков тех или иных социальных групп и независимо от их отношения к фундаментальным принципам рыночной экономики. Опять же мы видим, что дело обстояло именно так. Кроме того, мы предположили, что если удастся продемонстрировать, что конкретные интересы классов и групп не определялись специфическими идеологиями, существовавшими в тех или иных странах, то сравнительная история различных государственных систем явится чем-то вроде опытного подтверждения нашего тезиса. И здесь мы смогли привести чрезвычайно убедительные свидетельства. Наконец, образ действия самих же либералов доказал, что защита свободы торговли (или, в наших терминах, саморегулирующегося

рынка) вовсе не исключала интервенционизм, а, напротив, требовала подобной политики, и что сами либералы, как например, в случае с законом о профсоюзах и антитрестовским законодательством, постоянно призывали государство к принятию мер принудительного характера. А значит, факты реальной истории дают более чем убедительный ответ на вопрос, какая же из противоположных интерпретаций «двух движений» была правильной: позиция либерала, утверждавшего, что его политике так и не было предоставлено ни единого шанса, ибо ее задушили в зародыше близорукие тред-юнионисты, марксисты-интеллектуалы, алчные промышленники и реакционеры-аграрии; или мнение его критиков, которые могут сослаться на повсеместное «коллективистское» противодействие росту рыночной экономики как на неопровержимое доказательство того, что утопический принцип саморегулирующегося рынка представлял громадную опасность для общества.

Глава 13

Рождение либерального символа веры (продолжение)

Классовые интересы и социальные изменения

Чтобы подлинная основа социально-экономической истории XIX в. предстала перед нами с полной ясностью, нужно до конца рассеять туман либерального мифа о коллективистском заговоре. Согласно этой легенде, протекционизм был лишь порождением низменных интересов аграриев, фабрикантов и профсоюзов, которые в тупом своем эгоизме разрушили автоматическую систему рынка. Марксистские партии — в другой форме и, разумеется, следуя противоположной политической тенденции — также рассуждали об этом в терминах групповых интересов. (То обстоятельство, что в глубинной своей основе философия Маркса исходит из идеи общества как целого и из представления о неэкономической природе человека, к данному вопросу отношения не имеет. [62] ) Сам Маркс, идя по стопам Рикардо, определял классы с экономической точки зрения, а экономическая эксплуатация представляла собой, несомненно, характерную черту буржуазной эпохи.

62

Marx К. Nationalokonomie und Philosophie // Der Historishe Materialismus. Berlin, 1932.

В популярной версии марксизма это привело к примитивной, вульгарно-классовой теории общественного развития. Стремление к захвату рынков и к расширению зон влияния объяснялось очень простым мотивом — выгодами жадной до прибылей кучки финансистов. В империализме видели капиталистический заговор с целью вовлечь правительства в войны, служащие интересам крупного капитала. Причиной войн считали эти самые интересы в сочетании с выгодами фабрикантов вооружения, которые приобрели воистину сверхъестественную способность увлекать целые нации на гибельный путь, вопреки их очевиднейшим жизненным интересам. Видя источник протекционистского движения в действии групповых интересов, объясняя аграрные тарифы политическим давлением помещиков-реакционеров, усматривая причину роста монополистических форм предпринимательства в жадности промышленных магнатов, изображая войну безумием разъяренного, словно геральдический лев, крупного капитала, либералы и марксисты фактически сходились во мнениях.

Таким образом, экономические воззрения либералов нашли мощную опору в узкой классовой теории. Глядя на мир с позиций противостоящих друг другу классов, либералы и марксисты защищали, в сущности, тождественные положения. Они приводили прямо-таки железные доказательства того, что протекционизм XIX в. был результатом классовой по своему содержанию политики и что эта политика служила прежде всего экономическим интересам представителей соответствующих классов. Совместными усилиями либералы и марксисты почти полностью заслонили от человеческих взоров целостную картину рыночного общества и той роли, которую играет в подобном обществе протекционизм.

На самом же деле классовые интересы представляют собой явно недостаточное объяснение глубинных и продолжительных общественных процессов. Гораздо чаще судьба классов определяется потребностями общества, нежели судьба общества — потребностями классов. Применительно к обществу с четкой и устойчивой структурой классовая теория работает — но как быть, если сама эта структура изменяется? Класс, лишившийся прежней функции, утративший смысл своего существования, может дезинтегрироваться, а его место может тотчас же занять новый класс или новые классы. Далее, шансы всякого класса на успех в борьбе зависят обычно от его способности обеспечить поддержку со стороны представителей других классов, которая, опять же, зависит от того, выполняет ли данный класс задачи, обусловленные интересами более широкими, чем его собственные. А значит, ни рождение, ни гибель классов, ни их цели, ни степень достижения последних, ни сотрудничество классов, ни их противоборство не могут быть правильно поняты, если рассматривать их вне связи с положением общества в целом.

Положение же это определяется, как правило, внешними причинами, такими, например, как изменение климата или уровня урожайности, новый враг или новое оружие в руках старых недругов, появление у общества новых целей или открытие новых методов достижения целей традиционных. И чтобы уяснить роль групповых интересов в социальном развитии, нужно установить, как соотносятся они с этой, целостной ситуацией.

В процессе общественных изменений классовые интересы неизбежно играют весьма существенную роль, ведь любого рода серьезные сдвиги по необходимости затрагивают разные части общества неодинаково — уже хотя бы из-за чисто географических различий или из-за

несходства в их экономических возможностях или культурном багаже. А следовательно, групповые интересы представляют собой естественный инструмент и двигатель социальных и политических изменений. Что бы ни было причиной последних — война или торговля, поразительные открытия или изменения природной среды — различные общественные группы будут выступать за разные (в том числе и насильственные) методы адаптации и приспосабливать свои собственные интересы не так, как это делают другие группы (которые они, возможно, попытаются подчинить своему влиянию и увлечь за собой), а потому объяснить, как конкретно произошло данное изменение, можно лишь в том случае, если мы способны указать, какая группа или какие группы его осуществили. Однако исходная, первоначальная причина процесса определяется внешними факторами, и только механизм перемен создается внутренними силами самого общества. «Вызов» принимает общество как целое, «ответ» на него дают различные группы, слои и классы.

А значит, классовые интересы сами по себе не могут служить удовлетворительным объяснением сколько-нибудь серьезных и долговременных социальных процессов — во-первых, потому, что от данного процесса может зависеть самое существование того или иного класса; во-вторых, по той причине, что интересы конкретных классов детерминируют единственно лишь их цели и стремления, но вовсе не предопределяют конечный успех или неудачу соответствующих усилий. Классовые интересы не заключают в себе волшебных чар, способных обеспечить представителям данного класса поддержку представителей других классов. Тем не менее подобная поддержка — самое обычное явление, и протекционизм — один из ее примеров. Проблема здесь не в том, что аграрии, промышленники и профсоюзы желали повысить свои доходы с помощью протекционистских мер, а скорее в том, почему им удалось это сделать; не в том, почему рабочие и предприниматели хотели установить монополию на свои товары, но в том, почему они добились своей цели, не в том, почему некоторые общественные группы в ряде стран континентальной Европы желали действовать сходным образом, но в том, почему подобные группы существовали в государствах, в прочих отношениях весьма несходных, и почему они всюду достигли желаемого; не в том, почему производители зерна пытались продать его подороже, а в том, почему им всякий раз удавалось убедить покупателей хлеба содействовать повышению цен на него.

Далее. Существует столь же ошибочная доктрина, согласно которой классовые интересы имеют по преимуществу экономическую природу. Разумеется, жизнь человеческого общества не может не зависеть от экономических факторов, и, однако, мотивы поведения конкретных индивидов лишь в исключительных случаях определяются в плоскости «материальная потребность — ее удовлетворение». То, что общество XIX в. строилось на допущении, будто подобную мотивацию можно сделать универсальной, являлось характерной чертой данной эпохи, а значит, при анализе этого общества мы были вправе уделить довольно значительное место действию чисто экономических мотивов. Здесь, однако, нам следует остерегаться поспешных выводов, ибо вопрос в том и состоит, в какой мере столь необыкновенная мотивация могла быть эффективной.

Чисто экономические факторы, вроде тех, что лежат в сфере «потребность-удовлетворение», связаны с поведением классов в несравненно меньшей степени, чем соображения общественного признания и одобрения. Конечно, удовлетворение потребности может быть результатом подобного одобрения, в особенности как его внешний признак или обусловленная им награда. Однако самым непосредственным образом классовые интересы относятся к иной проблематике — к вопросам репутации, престижа, статуса и его обеспеченности, иначе говоря, являются в своей основе не экономическими, а социальными.

Отнюдь не экономические интересы были главным стимулом, который пробуждал в разные периоды те или иные классы и группы к участию в развернувшемся после 1870 г. широком протекционистском движении. «Коллективистские» законодательные акты, принятые в эту переломную эпоху, лишь в отдельных случаях были связаны с интересами какого-то одного конкретного класса, но даже тогда интересы эти едва ли можно было охарактеризовать как экономические. В самом деле, каким же это «близоруким экономическим интересам» мог служить акт, предоставлявший городским властям право брать на себя попечение об имеющих эстетическую ценность заброшенных объектах? Или предписание об уборке пекарен с мылом и горячей водой не реже одного раза в полгода? Или акт об обязательной проверке качества якорей и канатов? Подобные меры являлись всего лишь реакцией на проблемы индустриальной цивилизации, разрешить которые рыночными методами было попросту невозможно. Огромное большинство этих интервенционистских актов имело в лучшем случае самое косвенное отношение к чьим-либо доходам. Это можно утверждать практически о всех законах, касавшихся охраны здоровья и устройства ферм, публичных библиотек и коммунальных сооружений, условий труда на фабриках и социального страхования. То же самое мы вправе сказать о предприятиях коммунальной инфраструктуры, об образовании, о транспорте и о бесчисленном множестве других сфер. Но даже там, где так или иначе затрагивался денежный вопрос, его подчиняли интересам иного рода. Почти всегда речь шла в первую очередь о профессиональном статусе человека, о его безопасности и уверенности в будущем, о нормальны* условиях его существования, о широте его жизненных горизонтов, о сохранении окружающей его среды. Разумеется, нельзя преуменьшать финансовую сторону некоторых типичных актов вмешательства, например таможенных тарифов и компенсации рабочим, но даже в этих случаях неденежные интересы были неотделимы от денежных. Таможенные тарифы, имевшие своей непосредственной целью прибыль для капиталистов и заработную плату для рабочих, означали в конечном счете обеспечение занятости, стабильность ситуации в отдельных регионах, гарантию существования целых отраслей промышленности, а кроме того, и это, пожалуй, самое главное, они позволяли предотвратить болезненную потерю социального статуса — неизбежное следствие вынужденного перехода к новому роду занятий, где человек не может проявить себя столь же умелым и опытным работником, как в прежней своей профессии.