Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени
Шрифт:
Защита интересов общества есть в первую очередь дело его правителей, которые могут осуществлять свою волю прямо и непосредственно. Между тем экономические либералы слишком поспешно заключают, что действия экономических правителей в целом полезны и благотворны, тогда как о мерах правителей политических этого якобы не скажешь. Адам Смит, похоже, думал совсем иначе, когда настоятельно советовал заменить администрацию, осуществлявшуюся в Индии монопольной торговой компанией, прямым британским правлением. Интересы политических правителей, утверждал он, совпадают с интересами управляемых, чье благосостояние должно увеличивать доходы государства, тогда как между выгодами купца и интересами его покупателей существует естественное противоречие.
Объективные интересы и субъективные склонности сделали английских лендлордов защитниками простого народа от натиска обрушившейся на него промышленной революции. Спинхемленд представлял собой оборонительный вал, которым был обнесен традиционный сельский уклад в ту эпоху, когда английскую деревню захлестывала бурная лавина перемер, грозившая, между прочим, превратить земледелие в невыгодное занятие. Движимые вполне естественным нежеланием подчинять свои интересы нуждам промышленных городов, эсквайры первыми вступили в схватку; эта борьба, растянувшаяся на целое столетие, завершилась для них, как и следовало ожидать, поражением. Но сопротивление сквайров не было бессмысленным: оно позволило отодвинуть на несколько поколений окончательное крушение прежних порядков и тем самым выиграть время для практически полного переустройства общества. В течение сорока лет — это был критический период — оно сдерживало экономический прогресс, когда же в 1834 г. реформированный парламент отменил систему Спинхемленда, лендлорды превратили в свой бастион фабричное законодательство. Теперь церковь и манор поднимали народ против фабриканта, чье всесилие сделало бы тщетными любые попытки противиться требованию дешевого хлеба и таким образом косвенно поставило бы под угрозу ренты и десятины. Оустлер, например, был «духовным лицом, тори и протекционистом» [74] ,
74
Dicey A.V. Op. cit. P. 226.
Сами же трудящиеся едва ли играли какую-либо роль в этом великом движении, благодаря которому они и смогли пережить переходный период. На свою собственную участь они влияли почти так же мало, как и чернокожий груз в трюмах кораблей Хокинса. И однако, именно это отсутствие активного участия британского рабочего класса в решении собственной судьбы и определило ход английской социальной истории, сделав ее, к счастью или к несчастью, столь непохожей на социальную историю континента.
В слепых стихийных порывах, неловких движениях, бессвязном лепете и детских ошибках формирующегося класса, истинную природу которого давно уже открыла история, есть нечто весьма характерное. Политическое определение британскому рабочему классу дал Акт о парламентской реформе 1832 г., отказавший ему в праве голоса, экономическое — Акт о реформе законодательства о бедных 1834 г., который лишил его права на пособие и провел четкое различие между рабочим и паупером. В дальнейшем будущем промышленные рабочие некоторое время колебались, не в силах избавиться от мысли, что их спасение заключается все же в возврате к деревенской жизни и к условиям ремесленного производства. В двадцатилетие после Спинхемленда главной целью их усилий было покончить с неограниченным использованием машин — либо путем проведения в жизнь положений об ученичестве из Статута о ремесленниках, либо с помощью прямых действий (луддизм). Этот «взгляд назад», как скрытая, постепенно затухающая тенденция, проходит через всю историю оуэнизма, вплоть до 40-х гг., когда закат чартистского движения и начало золотого века капитализма изгладили из человеческой памяти образ прошлого. До этого времени британский рабочий класс, пребывавший in statu nascendi [75] , оставался загадкой для самого себя, и только проследив понимающим взором за его наполовину бессознательными поисками и метаниями, сможем мы оценить, сколь громадные потери понесла Англия из-за того, что рабочий класс не был допущен к равноправному участию в жизни нации. Когда оуэнизм и чартизм, исчерпав свои последние силы, перегорели до конца, Англия лишилась того материала, из которого можно было бы создать будущий англосаксонский идеал свободного общества.
75
В состоянии зарождения, формирования (лат.).
Даже если бы оуэнистское движение свелось лишь к незначительной деятельности локального характера, оно стало бы памятником творческому воображению английского народа, а если бы чартизм так и не вышел за пределы того ядра, внутри которого родилась мысль об «общенациональном нерабочем дне» как средстве борьбы за народные права, то он бы показал, что в Англии по-прежнему существовали люди, способные узреть в собственных мечтах то, что недоступно остальным, и отлично знавшие подлинную цену обществу, которое утратило образ человеческий. Однако и в том, и в другом случае дело обстояло совершенно иначе. Оуэнизм вовсе не был вдохновением, снизошедшим на какую-то мелкую секту, а влияние чартизма отнюдь не ограничивалось политической элитой; оба они охватывали сотни тысяч ремесленников, мастеровых и рабочих и вместе с широким кругом иных сторонников принадлежали к числу крупнейших социальных движений новой истории. При всех различиях между ними — а сближал их, пожалуй, лишь масштаб постигшей их неудачи — оуэнизм и чартизм служили доказательством того, сколь настоятельной была с самого начала необходимость защиты человека от рынка.
В истоках своих оуэнизм не являлся ни политическим, ни рабочим движением. Он выражал стремление простых людей, раздавленных пришествием фабрики, найти такие формы жизнеустройства, которые дали бы человеку власть над машиной. По сути, он ставил перед собой цель, которую мы могли бы охарактеризовать как попытку обойти, перешагнуть через капитализм. Подобная формула, разумеется, не совсем точна, ибо организующая роль капитала и природа саморегулирующегося рынка тогда еще не были поняты по-настоящему. Но, пожалуй, именно она способна лучше всего выразить дух учения Оуэна, который, и это следует подчеркнуть, вовсе не являлся ненавистником машины. Несмотря на существование машин, полагал Оуэн, человек должен оставаться своим собственным работодателем; принцип кооперации, или «союза», должен решить проблему машины, не принося в жертву ни индивидуальной свободы, ни социальной солидарности, ни достоинства отдельной личности, ни ее человеческих связей с другими людьми.
Сила оуэнизма заключалась в том, что вдохновлявшая его идея была в высшей степени практической, тогда как его методы основывались на целостном подходе к человеку. Оуэнизм имел дело с проблемами, относившимися, по сути, к реалиям повседневной жизни, — качество пищи, жилищные условия, образование, уровень заработной платы, обеспечение занятости, помощь в случае болезни и т. п., — однако связанные с ними вопросы были столь же разнообразны, как и духовные силы и способности, к которым приходилось обращаться для их решения. Убеждение в том, что стоит лишь открыть правильный метод и человеческую жизнь вновь можно будет сделать достойной, позволяло коренным принципам оуэнизма проникать в тот глубинный пласт сознания, где формируется ядро человеческой личности. Немного найдется в истории социальных движений подобного размаха, которые были бы так же мало «интеллектуализированы»; внутренние убеждения, духовный настрой его участников придавали глубокий смысл даже самым, казалось бы, простым и обыденным их действиям, так что никакой твердо установленной теории, никакого ясно сформулированного символа веры им не требовалось. Вера их была, по сути, пророческим озарением, ибо те пути к переустройству жизни, которых они упорно искали, вели за пределы рыночной экономики.
Оуэнизм представлял собой религию промышленности, исповедовал которую рабочий класс. Богатство его форм и разнообразие порожденных им новых идей воистину уникальны. Фактически оуэнизм стал началом современного профсоюзного движения. Его участниками учреждались кооперативные общества, занимавшиеся в основном розничной продажей товаров своим членам. Это, конечно, не были настоящие потребительские кооперативы, а, скорее, магазины, содержавшиеся энтузиастами, которые решили употребить свои прибыли на поддержку оуэнистских проектов, главным образом — для создания «кооперативных поселков». «Их деятельность являлась образовательной и пропагандистской ничуть не в меньшей степени, чем коммерческой; целью их было построить объединенными усилиями Новое Общество». «Союзные мастерские», организованные членами профессиональных союзов, больше напоминали производственные кооперативы, где безработные ремесленники могли найти занятие или, в период стачки, заработать немного денег — аналог пособия, выдаваемого профсоюзом забастовщикам. В оуэновских «Биржах справедливого обмена» идея кооперативных магазинов превратилась в институт sui generis. В основе этой «биржи», или «базара», лежала мысль о том, что различные ремесла имеют взаимодополняющую природу; считалось, что, удовлетворяя потребности друг друга, ремесленники могут избежать действия резких колебаний рыночной конъюнктуры; впоследствии данный институт был дополнен трудовыми квитанциями, получившими довольно широкое распространение. Сегодня подобный план может показаться фантастическим, однако в эпоху Оуэна не только природа наемного труда, но и сущность банковских билетов все еще оставалась непонятой. Социализм по сути не отличался от тех проектов и замыслов, которые в таком изобилии порождало бента-мистское движение. Не одна лишь мятежная оппозиция, но и вполне респектабельные буржуазные слои еще не утратили вкуса к экспериментированию. Сам Иеремия Бентам вложил деньги в Нью-Ланаркскую футуристическую воспитательную программу Оуэна и даже получил дивиденды. «Оуэнистские общества» в собственном смысле слова представляли собой ассоциации, или клубы, имевшие своей целью материальную поддержку планов создания «кооперативных поселков», подобных тем, которые описали мы выше в связи с проблемой помощи неимущим, — так возникла идея сельскохозяйственных производственных кооперативов, которую ожидала долгая и славная история. Первой общенациональной организацией производителей, имевшей синдикалистскую направленность, стал Союз строительных рабочих, который попытался непосредственно регулировать эту отрасль через «строительство зданий в самых широких масштабах», введение собственных денежных знаков и практическую демонстрацию конкретных путей к созданию «великой ассоциации с целью освобождения производительных классов». Из Союза, или Гильдии, строителей с ее «Парламентом» возник еще более грандиозный план — Всеобщий союз профессий, который посредством не имевшей жестких организационных
В оуэнизме с его апелляцией к целостному человеку все еще оставалось нечто от корпоративного духа Средневековья, который нашел свое выражение в Гильдии строителей и в сельском характере оуэновского социального идеала — «кооперативных поселков». Хотя оуэнизм явился истоком современного социализма, его ключевые идеи и новшества не были связаны с проблемой собственности, которая составляет принципиально важный юридический аспект единственно лишь для капитализма. Столкнувшись, как и Сен-Симон, с новым феноменом промышленности, он осознал смысл вызова, брошенного человеку машиной. И все же наиболее характерной чертой оуэнизма было настойчивое требование социального подхода: он отказался принять разделение общества на экономическую и политическую сферы и, в сущности, по этой причине отверг политические средства. Признание самостоятельности экономической сферы означало бы принятие принципа наживы и прибыли в качестве организующей силы общества. Сделать это Оуэн отказался. Его гений открыл, что вхождение машины в человеческую жизнь возможно лишь в обновленном обществе. Проблема промышленности не ограничивалась для Оуэна чисто экономической стороной дела (это означало бы рыночный взгляд на общество, который он решительно отвергал). Опыт Нью-Ланарка показал ему, что заработная плата рабочего является одним из многих факторов, определяющих его жизнь, — таких, например, как природная сфера и домашняя обстановка, качество товаров и цены на них, постоянная работа и гарантия занятости. (На нью-ланаркских фабриках, как и в некоторых фирмах еще раньше, рабочим платили даже тогда, когда для них не было работы.) Но процесс переустройства заключал в себе нечто гораздо большее. Школы для детей и для взрослых, условия для отдыха и развлечений, танцы, музыка, наконец, общая установка на высокие нормы нравственности и бытовой культуры для старых и молодых создали атмосферу, в которой трудящееся население в целом приобрело новый статус. Тысячи людей со всей Европы и даже из Америки посещали Нью-Ланарк словно некий заповедник будущего, где удалось совершить невозможное — успешно управлять фабрикой с рабочими, не утратившими человеческий облик. Между тем фирма Оуэна платила им значительно меньше, чем могли бы они получить в некоторых соседних городах. Прибыльность нью-ланаркской фабрики была обусловлена прежде всего высокой производительностью труда при менее продолжительном рабочем дне, а высокую производительность обеспечивали превосходная организация дела и возможность восстановления сил рабочих — преимущества, перевешивающие рост реальной заработной платы, который достигался благодаря щедрым расходам Оуэна на создание достойных условий жизни для работников. Но последнее обстоятельство само по себе объясняет нам, почему рабочие прямо-таки боготворили Оуэна. Подобного рода факты убедили его в необходимости социального, т. е. не просто узко-экономического, подхода к проблеме промышленности.
Еще одним доказательством проницательности Оуэна стало то, что всеохватывающий взгляд на вещи не помешал ему ясно постичь ключевую, решающую роль конкретных материальных обстоятельств в жизни рабочего. Религиозному чувству Оуэна претила высокопарная заумь утилитарного трансцендентализма Ханны Мор и ее Дешевых Назидательных Брошюр. В одной из них восхвалялась некая девочка из горняцкого Ланкашира. Девяти лет от роду ее взяли на шахту, где она должна была таскать уголь вместе с семилетним братом. [76] «Бодро и весело спустилась она вслед за ним [своим отцом] в забой, и там, погребенная в недрах земли, даже не подумав сослаться на свой пол и нежный возраст, стала выполнять ту же работу, что и прочие углекопы, — люди простые и грубые, однако чрезвычайно полезные для общества». На шахте произошла авария, отец погиб на глазах у детей, после чего героиня рассказа попыталась найти себе место прислуги, но без успеха: предубеждение против бывшей горнорабочей оказалось слишком сильным. Но удача не отвернулась от нее окончательно. Спасительным произволением божьим, которое самые несчастья способно обратить во благо, ее терпение и добронравие не остались незамеченными; на шахту поступил запрос, и оттуда пришла столь блестящая рекомендация, что вскоре ее взяли на службу. «Из этой истории, — заключает автор брошюры, — бедняки могут извлечь следующий урок: едва ли найдется общественное положение настолько низкое, чтобы совершенно преградить им путь к известной материальной независимости, если только они сами захотят приложить к этому усилия; и нет таких жизненных обстоятельств, какими бы жалкими и несчастными они ни были, в которых нельзя было бы проявить великое множество прекраснейших добродетелей». Деятельность сестер Мор протекала главным образом среди влачивших полуголодное существование рабочих, однако физические страдания последних не вызывали у них ни малейшего интереса. Материальную проблему индустриализма им угодно было решать очень простым способом — жалуя рабочим, в безграничной своей щедрости, особые статус и функцию. Ханна Мор настойчиво твердила о том, что отец ее героини — чрезвычайно полезный член общества, а высокие достоинства его дочери были признаны похвальными отзывами ее работодателей. Чтобы общество могло нормально функционировать, полагала она, ничего больше и не требуется. [77] Оуэн же отвернулся от христианства, которое отказалось от трудной задачи переустройства действительной человеческой жизни, предпочитая превозносить воображаемые статус и предназначение несчастной героини Ханны Мор, вместо того чтобы мужественно принять откровение, неведомое Новому Завету, страшное откровение о человеческом уделе в сложном обществе. Ханна Мор, вне всякого сомнения, была совершенно искренне убеждена: чем безропотнее смирятся неимущие со своей жалкой судьбой, тем легче им будет обрести то небесное утешение, на которое и возлагала она все свои надежды — как в плане спасения их душ, так и в смысле нормального функционирования рыночного общества, в которое она твердо верила. Но вся эта пустая шелуха христианства, едва поддерживавшая духовное существование наиболее достойных представителей высших классов, выглядела довольно убого рядом с творческой мощью той религии промышленности, в духе которой стремился спасти и возродить общество простой народ Англии. Капитализм, однако, еще не отжил свой век, и время его похорон не пришло.
76
More Н. The Lancashire Colliery Girl. May, 1795: cf. Hammond J. L. and B. The Town Labourer, 1917. P. 230.
77
Cf.: DruckerP. F. The End of Economic Man. L., 1939. P. 93, о британских евангелических церквах; The Future of Industrial Man. L., 1942. P. 21 and 194, о статусе и функции.
Чартистское движение апеллировало к импульсам совершенно иного рода, и потому его возникновение после фактической неудачи оуэнизма и его преждевременных инициатив можно было предсказать почти безошибочно. Это было чисто политическое движение, стремившееся конституционными средствами воздействовать на правительство; в своих попытках оказать нажим на власть оно следовало традиционной тактике движения за парламентскую реформу, которое ранее обеспечило право голоса средним классам. Шесть пунктов Хартии означали требование реального избирательного права для народа. Поразительное упорство, с которым более тридцати лет подряд отвергал подобное расширение избирательного права реформированный парламент; применение силы ввиду очень массовой поддержки Хартии; отвращение и ужас, которые вызывала у либералов сама мысль о народном правительстве, — все это доказывает, что идея демократии была совершенно чужда английской буржуазии. Предоставить право голоса верхушке рабочего класса она согласилась лишь тогда, когда рабочие смирились с принципами капиталистической экономики, а тред-юнионы сделали главной своей заботой обеспечение нормальной работы промышленности, т. е. спустя много времени после того, как чартистское движение заглохло и стало ясно, что рабочие не попытаются использовать право участия в выборах для реализации каких-либо собственных целей и идей. Если исходить из необходимости распространения рыночной системы, то подобную политику можно счесть оправданной, поскольку она помогла преодолеть те препятствия, которыми являлись все еще сохранявшиеся в среде трудящихся органические и традиционные формы жизнеустройства. Что же касается задачи совершенно иного порядка — социально-нравственного оздоровления простого народа, прежний жизненный уклад которого безжалостно разрушила промышленная революция, и его возвращения в лоно общей национальной культуры, — то она осталась невыполненной. Наделение его правом голоса после того, как его способности на равных участвовать в решении судеб страны уже был нанесен непоправимый ущерб, не могло ничего исправить. Распространив принцип жесткого классового правления на такой тип цивилизации, который требовал единства нации в культурном и образовательном отношении, как гарантии против воздействия упадочно-дегенеративных тенденций, правящие классы совершили роковую ошибку.