Великий карбункул
Шрифт:
смертный - вы!
– Ни слова!
– гневно перебил его Хатчинсон.
– Даже если бы этот кусок
холста закричал мне: “Остановись!” - я не переменил бы своего решения!
И, метнув полный презрения взгляд в сторону Эдуарда Рэндолфа (в
жестоких и измученных чертах которого, как почудилось всем в этот момент, изобразилась крайняя степень ужаса), он нацарапал на бумаге нетвердым
почерком, выдававшим его смятение, два слова: Томас Хатчинсон. После этого, как рассказывают, он
последнюю надежду на спасение.
– Кончено, - проговорил он и обхватил руками голову.
– Да будет небо милосердно к вам, - тихо отозвалась Элис Вейн, и ее
грустный голос прозвучал как прощальный привет доброго духа, покидавшего
дом.
Когда наступило утро, по дому поползли слухи, распространившиеся затем
по всему городу, будто темный таинственный человек на портрете ночью сходил
со стены и с глазу на глаз беседовал с самим губернатором. Если это чудо и
произошло в действительности, от него не осталось никаких видимых следов, потому что в старинных рамах снова ничего нельзя было различить, кроме
плотного облака тьмы, которое издавна окутывало портрет. Если Эдуард Рэндолф
и отлучался из рам, то с первым лучом солнца он, как и полагается
привидениям, воротился на свое место и укрылся за вековою завесой. Скорее
всего разгадка заключалась в том, что средство обновления красок, которое
употребила Элис Вейн, действовало лишь непродолжительное время. Но и этого
оказалось достаточно: те, кому суждено было увидеть на краткое мгновение
ужасный образ Эдуарда Рэндолфа, ни за что на свете не согласились бы
повторить опыт и до конца дней своих с содроганием вспоминали об этой
страшной сцене, словно они повстречались с самим дьяволом. Что же сталось с
Хатчинсоном? Когда далеко за океаном бывший губернатор почувствовал
приближение своего смертного часа, он, задыхаясь, прохрипел, что в горле у
него клокочет кровь невинных жертв Бостонской бойни; и Фрэнсис Линколн, бывший комендант Уильямского форта, стоя у изголовья умирающего, был
потрясен сходством его безумного взгляда со взглядом Эдуарда Рэндолфа. Кто
знает - может быть, его сломленный дух почувствовал наконец в этот страшный
час, как невыносимо бремя народного проклятия?
Когда эта удивительная история подошла к концу, я осведомился у моего
рассказчика, по-прежнему ли загадочная картина продолжает висеть в зале, о
которой шла речь. На это мистер Тиффани сообщил мне, что ее давно увезли и, как он слышал, запрятали в какой-то дальний закоулок в музее Новой Англии.
Вполне возможно, что какой-нибудь любитель древностей еще откопает ее и с
помощью мистера Хоуорта, тамошнего
не лишнее доказательство правдивости изложенных здесь фактов.
Пока я слушал эту легенду, на дворе разбушевалась метель, и у нас над
головою поднялся такой треск и грохот, что казалось, будто наверху собрались
и бесчинствуют все прежние обитатели Губернаторского дома - те губернаторы и
прочие знаменитости, о которых здесь распространялся мистер Тиффани. Если в
старинном доме прожили свою жизнь многие поколения людей, то с течением
времени свист ветра в щелях, скрип балок и стропил делаются до странности
похожими на звуки человеческого голоса, на раскаты хриплого смеха, на
тяжелые шаги, гулко отдающиеся в заброшенных комнатах. В доме словно
пробуждается эхо столетней давности. Именно такой фантастический хохот и
невнятное бормотание доносились до нас, когда я прощался с моими
собеседниками у камина Губернаторского дома; и этот шум все еще звучал у
меня в ушах, пока я спускался с крыльца в темноту и шел домой навстречу
хлеставшей мне в лицо метели.
МАНТИЛЬЯ ЛЕДИ ЭЛИНОР
Перевод И. Комаровой
Несколько дней тому назад мой досточтимый Друг, содержатель таверны в
Губернаторском доме, любезно пригласил мистера Тиффани и меня отведать
устриц за его скромным столом. При этом он великодушно объявил, что такой
незначительный знак внимания - ничто в сравнении с наградою, которую по
справедливости заслужили мы оба: мистер Тиффани - своими непревзойденными
рассказами, а я - скромной попыткой записать их; так или иначе, но
последствия нашей счастливой встречи принесли заведению мистера Томаса Уэйта
небывалую популярность. Не одна сигара была там выкурена; не один стакан
вина, а то и более крепкой aqua vitae[*Водки (лат).], был там осушен до дна, не один обед исчез в желудке новых посетителей таверны, которым никогда не
пришло бы на ум пуститься поздно вечером по глухим улицам к историческому
зданию Губернаторского дома, не вступи мы с мистером Тиффани в столь
плодотворное сотрудничество. Короче говоря, если заверения мистера Уэйта не
были простой данью светской любезности, мы так же убедительно напомнили
публике о существовании всеми забытого Губернаторского дома, как если бы
снесли на Вашингтон-стрит все сапожные и мясные лавки и открыли бы миру его
аристократический фасад. Впрочем, соблюдая интересы мистера Уэйта, не будем
чересчур распространяться о его расширившейся клиентуре: чего доброго, ему