Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Фудель Николай

В эту ночь разогнало хмарь, очистило холодные звезды. Иван, закинув лицо, долго смотрел в зенит, в мерцающие пропасти Млечного Пути, ждал, не сорвется ли искра, чтобы загадать судьбу.

Но искры не было, хотя стоял конец августа. Руки и спина застыли.

Он давно не смотрел на небо ночью, разве что сбившись с пути на охоте. А вот так не смотрел с детства. Небо втягивало и пугало, отнимало бездонностью все мысли. И без того последнее время он разучился мыслить четко и связно; он мало спал, почти не ел и ни с кем не говорил. Подспудно проживала в нем против воли некая тупая полуболь, которая переходила в ожидание, когда он видел Ольгу, и разгадывание каждого ее движения, оттенка голоса или

взгляда. Но свой взгляд надо было тщательно скрывать от всех. Он жил в Москве уже третью неделю, но больше не встречался с ней наедине. Он удивлялся на себя иногда: почему бы ему не сойтись с ней, Юрий был бы только доволен. Была, конечно, заповедь: «Не прелюбы сотвори», но не заповедь его держала. Что-то предостерегало: если он взойдет к ней насильно, то все Дело его, государево, рассыпется прахом. Ростов ему не простит.

Если долго стоять, закинув голову, то ночь звездная начинала плыть по кругу гигантским колесом, а все земное и сам он становилось лишним. Он стоял один в саду, схватившись за сук яблони. Травы обвяли, вымокли, перебродившим вином тянуло от земли. Все ему удавалось, а это – непреодолимо. Вот так, запрокинувшись, хорошо было бы умереть здесь вместе с ней. Чисто и спокойно. Ведь ничего не осталось. Вчера тайный гонец от Романца, который, как простой гребец, плыл с караваном Тохты, привез весть, что Кадьяк донес об укреплении Москвы. Каждую ночь можно было ждать теперь зарева в заречье, воя монгольских тысяч.

Уже челядь шепталась по углам; куда-то исчезли купцы, иноземные мастера – фряги, немцы, греки, – забеспокоились, просили грамоты на выезд, по Владимирской и Рязанской дорогам тянулись ватаги бродяг – уже не раз разоренные смерды подавались вглубь, ближе к северным глухоманям. Юрий заперся и пил, на все отвечал брату: «Погоди, не твой Переяславль под опалой».

В церквах было полно, народ стоял сурово, молча, бабы боялись голосить, а когда читали молитву: «Погуби Крестом Твоим борющия нас, да уразумеют, како может православных вера…», вся церковь с одним трудным вздохом опускалась на колени. Иван тоже стоял со всеми, но молиться не мог: нельзя же было молиться о гибели этих церквей и людей, чтобы он мог бежать с Ольгой в Литву. Иногда он размышлял, не сошел ли он с ума, он исследовал себя, но не находил признаков, хотя понимал, что мысли его расшатались в самом корне. Иногда он думал, что их с Ольгой околдовали зельем: это все объясняло. Но кому это понадобилось? Все, даже Юрий, исповедовались и причастились, но он не стал: он не чувствовал греха, хотя желание его называлось грехом, и он не знал, что сказать на исповеди.

Ночные выси молчали отрешенно, холод охватывал уже всю спину, постукивали зубы. Иван опустил голову, побрел в дом, оттягивая голые ветки.

Собачий захлебывающийся вопль остановил его. Голосили в несколько голосов со стороны ханского двора: «Аааа-ля-ля-ля-ааа-а!» – а потом удары бубна и опять жалобное причитание азиатского хора. Вверху осветились ветки яблонь: у баскака жгли огонь. Иван бросился бегом. Двор наполнялся людьми, воины опоясывались на ходу, все смотрели в одну сторону.

– Кольчугу, коня! – крикнул Иван, задыхаясь.

Он испытывал радость: все-таки сеча – это выход. Когда, обрывая завязки, он с помощью отроков натягивал через голову холодную кольчугу, издали донесло разноголосый хриплый рев монгольских труб.

Юрий был уже на стенах. За тыном ханского двора жгли костры, смятенно кружились тени, но вокруг города и за рекой все было темно, пусто. Братья спустились в город, чтобы спросить у Кадьяка, что за переполох. Но двор баскака был на запоре, монгольская стража никого не подпускала к воротам – натягивала огромные луки, а из-за тына все также голосили, били в бубны. Перед воротами торчали два копья, обернутые черным войлоком – знак болезни хозяина дома. Но к чему такой шум? Может, это Кадьяк своим за рекой знак подает? Правда, с дальних застав – из Данилова, Андроньева,

Савина – никаких вестей не поступало.

На всякий случай разделили ночь на смены, вывели на стены двойные караулы. Юрий остался бодрствовать до первых петухов. Иван, не раздеваясь, лег на постель, попытался думать, не смог: мысли черными жучками разбегались по малиновому шелку на сундуке. Он долго разглядывал ненавистные зеленоватые пиалы, подумал: «Прикажу завтра убрать» – и заснул.

Он проснулся от толчка. В сером рассвете наклонялось над ним серое лицо Юрия – глаза косили, рот недоуменно сжат. Иван с трудом вспомнил, что кто-то только что сказал ему: «Тохта умер!» Но это было во сне.

– Что? – спросил он и сел.

– Тохта умер! – повторил Юрий.

Иван сидел и смотрел на серое лицо, бессильно пытаясь представить себе невозможное.

Тохта, великий хан Золотоордынский, сын Менгу-Тимура, сына Гутукана, сына Батыя, властитель народов, глава Улуса Джучиева, непобедимый, богохранимый, умер во всей своей страшной славе, не доехав десяти верст до Владимира, где ему готовилась торжественная встреча от всех русских князей.

Двадцать лет правил этот болезненно недоверчивый монгол, и все, кто жил под его властью, привыкли, что это будет всегда. Я, ты, он, они – все могли умереть и умирали, но не Тохта. Он был слишком хитер и всевластен для этого, он обманывал всегда и всех безошибочно.

Хан Ногай разделил Улус и посадил его в Сарае на Волге, а себе взял донские и кубанские степи. И многие тайно радовались, что Орда разделилась, хотя для Руси это было незаметно: Тохта начал с того, что истребил своих племянников – Телегубу и Алгула – и сжег четырнадцать русских городов. Потом наступило затишье. Семь лет дремал Тохта, и многие думали, что он заснул в Сарае, в том числе и Ногай, который ставил южных князей, подписывал ярлыки и воевал с ханом Абагу на Тереке. Но Тохта не спал, он натравил на Ногая все азиатское низовье, послал на него войска своих данников и разбил Ногая. Никита Бурый – из ростовских младших княжичей – срубил в битве голову Ногаю и принес Тохте. Но Тохта велел казнить Никиту, ибо он посмел умертвить такого «великого по сану человека, как Ногай». Эти слова хана запомнили все, с этого началось его величие: никто не мог его разгадать.

Москвичи, которые тайно тяготели к Ногаю, боялись Тохты больше других. Поэтому Даниил, а потом Юрий не жалели ему даров и славословий. Однако великое княжение в 1304 году Тохта отдал по старшинству Михаилу Тверскому. Правда, это ничего не значило: для власти больного старика не было препятствий. Что можно предугадать? В этой бритой голове за недовольным водянистым личиком могла возникнуть любая кровавая похоть. И не было сомнений, что ее выполнят и даже прославят как подвиг.

Но вот он лежит в черной юрте, в чужой земле, окоченевший, уже тронутый синими пятнами. Даже то место, где его зароют, по обычаю монголов ископытят табунами, и оно никому не будет известно. Однако и мертвый, он еще жил в суеверном страхе тысяч людей, которые привыкли к этому страху за двадцать лет и не умели без него мыслить и действовать. Может быть, и смерть его была лишь хитростью, и всех, кто обрадуется, он, оживленный бесами, встанет и покарает. А хуже всего было татарам: они не знали, кому теперь поклоняться.

Днем и ночью из двора Кадьяка доносились охрипшие вопли шаманов, простой народ растерянно толкался в проулках и на пристанях, а князья совещались.

Юрий был доволен: кто бы ни был – хуже Тохты не будет. Иван замкнуто молчал, он ничего не мог посоветовать, но и в Переяславль не уезжал. Так прошел август и начался сентябрь.

– Кого ж выберут? – гадал Юрий, шагая по палате.

Братья сидели одни. Стол замусорен объедками, на скатерти – пятна.

– Может, Иль-Басмыша, сына Булучин, а может, Балуша? Балуша я дарил на всякий случай, а Иль-Басмыша – нет. Но хрен с ним. Ха! Теперь Михаилу опять за ярлыком ехать, задницы лизать!