Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Фудель Николай

«Зачем, Господи, всех нас с корнем? Зачем? Ведь тогда и ее тоже…»

Он вспомнил, что не первый спрашивает: Чингисхана спросили об этом жители разгромленной Бухары, и он ответил: «Я есьм казнь Господня: если б не было у вас великих грехов, Великий Бог не послал меня на вашу голову как казнь».

Но Иван Данилович не знал за собой великих грехов. Он знал давно другое: спрашивать бесполезно. И все-таки хотелось кого-нибудь спросить. Он открыл дверь, приказал:

– Приведите старика того, Николу. – Подумал, прислушиваясь, как набатом

гудит уже весь воздух, Кремль, заречье и дальше. От этих ударов всегда сжималось, огрубевало все в нем, как перед резней, и он становился зорким, скупым, деятельным. Но сейчас только сказал: – А ты, Андрей, сходи на вече, узнай, чего они там шумят… – Он еще подумал: – Меду мне принесите. Да покрепче.

Никола Пень сидел, чинно поджав губы, в новом суконном кафтане. Но ветхую рубаху свою он не сменил. Большие венозные руки были сложены на коленях, выцветшие глаза безучастны, хотя у князя сидеть в гостях было для него невиданной честью.

– Ты прости меня, Никола, – говорил Иван Данилович, – забыл я про тебя за делами. Но как ты до того дошел, что с рукой ходишь? Да ты пей, давай за супругу твою выпьем, как ее…

– Супруга моя, – Никола посмотрел на чашу с медом, – Орина, померла давно. Когда Таир-хан приходил.

Князь молчал.

– Так где ж ты живешь теперь?

– При монастыре. Кормят по воскресеньям.

– У тебя ж двор был свой.

– Двор мой Юрий Данилович отнял.

– За что?

Никола пошевелил узловатыми пальцами.

– Такова его воля…

– Ну, я тебя в Переяславль заберу. Хотя и там теперь… Не знаешь сам, где теперь… Что князья, что убогие – все теперь… – Иван задумался. – Да я тебя не за тем позвал. Ты моего отца слуга и мне служить будешь. Вот зачем, вот оно как…

Он все сбивался, отвлекался: за всеми мыслями и словами плавала, как нежная боль, Ольгина незнакомая улыбка, яблоневая падалица мягко вдавливалась под каблуком, и ему становилось жутко.

Никола покачал лысиной, бледно усмехнулся:

– Стар я за соколами скакать.

– Не за соколами…

– Все одно – стар.

– Стар! Стар! По папертям бродить не стар?

– То дело Христово.

– А у меня какое?

– У тебя, князь, где Божье, а где и бесовское.

Иван Данилович нахмурился и рассмеялся:

– Все такой же ты, старый. Вот за это и беру тебя. Слушай: будет у тебя такая служба, какой ни у кого не было. Князьям все льстят. А ты будешь мне правду говорить. Я же тебя одену, накормлю, серебра дам. Понял?

Никола долго не отвечал, шевелил пальцами, подымал и опускал редкие брови.

– Нет, Иван Данилович, правда – она задаром.

– Хорошо. Пусть задаром. А ложе мне стелить, сон караулить – это работа?

Никола кивнул.

– Я не шучу. – Иван Данилович стал серьезен, отпил меда, поставил. – Все у меня ладится, вот князем стал, женат, ну и добра хватает, а все сосет и сосет. Вот тут. – Никола глянул блекло, без удивления. – Тут. Хана так не боюсь,

как самого себя. Печаль-тоска какая-то, а теперь еще… Что это?

– Это? – Старик насупился. – Это смерть.

– Как – смерть?

– Читают нам Апостола. В трапезной.

– Ну?

– Сказано там: печаль ради Бога, она к покаянию всегда. Ко спасению, значит. – Никола замолчал, припоминая. – А печаль мирская производит смерть.

Ночь за бревенчатой стеной дышала трудно, влажно, как в забытьи. Коптила сальная свечка. Где-то на стенах тоскливо перекликались караульные. Ольга тоже слушает их – не спит. Никто не спит сегодня в Москве, в селах: на вече по приказу баскака читали ханскую грамоту о чести и мире, но никто не поверил Тохте: мира от Орды не бывает.

– Да… А дождя все нету, – задумчиво сказал Иван. – Что ж мне делать, Никола?

– Не знаю, князь.

– И я не знаю. Может, как Андрей Смоленский, сбежать? От мира этого, от всех.

– Тебе, князь, никуда не сбежать.

– Почему?

– Ты мир любишь.

Иван Данилович почувствовал, что устал.

– Не люблю, а должен, ведь я – государь, государство свое строю, для вас же… – нехотя объяснил он.

– Нет, любишь.

«Воистину – пень! Но я сам навязался к его правдолюбию. Надо бы про дело спрашивать, а не…»

– Кто это псалмы поет под Тайницкой башней? Я давеча гулял, так слышу из-под земли кто-то: «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых…» Ты не бойся – я у Юрия спрошу, я знаю, кто там под спудом…

– Коли знаешь, дак зачем…

Никола тоже устал: он крепился, но рот сжался, веки подрагивали, моргали.

– Ну ладно – выпьем лучше. За детство мое раннее, за зеленые садочки. – Иван выпил и смотрел, как осторожно тянет Никола.

Старик поставил чашу, отдулся, отер пожелтевшие усы.

– Князь Святослав Можайский, – сказал он хрипло.

– Ну? А раньше только рычал, матерился.

– А сей год с весны поет.

Иван поморщился: Юрий узнает, что идет Тохта, и велит Святослава убрать, как Константина Рязанского. Во рту стало противно.

– Не знаем своей судьбы… Думал ли Святослав, что вот так вот, как теперь он… – Иван сглотнул слюну, опять поморщился.

«Знает ли Ольга, кто сидит под башней?»

– Своей судьбы не угадаешь. Ты как думаешь, Никола? Взять хоть тебя…

Старик потупился сурово, ввалились ямы под скулами.

– Бог открывает. Иногда, иным… Княгиня Ксения Тверская, говорят, свою кончину угадала…

– Какую кончину? – Иван оперся о стол, привстал. – Да разве она померла? Когда? Я почему не знал – ведь мы к ней живем ближе?

– Померла, упокой ее, Господи, – строго сказал Никола. – Вчера в монастыре говорили – к баскаку прибежал гонец…

– Да, они быстрее наших… Кто бы подумал! Ты видал ее когда?

– Видал, давно только. – Никола встал, покрестился, пожевал запавшим ртом. – Спасибо, князь, за милости, но пошел я, стар стал – покоя кости просят…