Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Фудель Николай

Он замолчал, сел, уставился в стену. Зрачки сошлись, чуть закосили, и гладкий лоб стал незаметно розоветь. Он прислушивался к проснувшемуся желанию, оно шевелилось, ощупывало ходы, но он не подгонял его, а слушал, как оно растет, убирал помехи, расчищал ему извилистый путь в темноте подсознания. С этого момента он становился хитрым, ласковым, жестоким, красноречивым – любым, только бы насытить драгоценное желание. Даже себе во вред. И хотя часто он не мог назвать желание точным словом, но знал, что без желания сам он – просто сонная, равнодушная

вещь; он не хотел быть вещью: это хуже, чем быть лошадью или собакой.

Иван следил, как розовеет сытое лицо Юрия, а зрачки наполняются смыслом.

– Федор наговорит с три короба, а исполнит ли? – сказал Иван наугад и увидел, что попал.

– Ты его не знаешь. – Юрий недовольно оттопырил губы. – Он за Ржев душу продаст…

– Сейчас не время…

Лоб у Юрия набухал упрямством, ноздри расширились.

– Самое время.

– Нет, новый хан спервоначала всегда закон чтит.

– Меня новгородцы давно звали. Что ж, что новый!

– Погоди, пока не выберут. – Но Иван видел, что Юрия сейчас не отговоришь.

– И Торжок поднимем. А из Клина я их выбью сразу…

– Михайло пожалуется. Ты туда, а он – сюда. Да с татарами.

Ивану не хотелось уговаривать, он не подбирал слов.

– Михайло! – Юрий поднял голову, на переносье врезалась морщинка. – Ха! Он сюда уже пытался… Не бойсь – и суздальцы, и новгородцы, и мы… Михайло!

Иван понял, что только напортил.

– Ну, смотри: ты старший, – сказал он устало. – Голова-то одна у каждого.

Юрий пригладил белесые волосы, покривил губы.

– Ты когда в Переяславль-то едешь? – спросил он небрежно.

Это был уже прямой намек.

– Да хоть сегодня: для тебя же и сидел. – Иван встал. – Пойду княжне откланяюсь и – домой.

Он помедлил, но Юрий не ответил. Он сидел все так же, развалясь, уставясь в одну точку, и Иван почувствовал, что брат уже выкинул его из головы.

«Втемяшилось! И откуда в нем такое зло на Михайлу? Разъярит нового хана – и Москве не бывать. И Ольга пропадет тут с ними. Он-то бежит в Новгород, а ее бросит. И чего я с ним связался, с одержимым!»

Но Иван знал, что никогда с Юрием не развяжется. «Разве если Ольга захочет. Нет, она… Но сказать ей надо. Надо».

Только когда оседлали и запрягли, увязали в тюки одежу, сосчитали людей и проверили припасы и оружие, Иван Данилович в дорожном опашне поверх кольчуги и шлема, в высоких сапогах пошел через сад к Ольге.

Он решительно шагал по рыхлой земле между облетевшими яблонями. Вечерело, и земля пропиталась розовато-бурым свечением, далеко, пусто, было видно через серые кривые стволы, малиннику забора почернел, оголился прутьями. Что скажет Ольга? После случая со Святославом она не говорила с ним ни о чем. Хотя Святослава Юрий перевез в Коломну, а сказал ей, что выпустил, но она могла узнать правду. На скрипучих ступенях галерейки Иван замедлил шаги. От деревянных половиц пахло сыростью, на рогожный половик нанесли

глины, в углу в коробах белели яблоки. Ему пришлось стучать два раза.

Он стоял перед ней близко и говорил убедительно, а она странно смотрела исподлобья и не слушала. Он замолчал, но она не ответила на вопрос.

– Езжай, княжна, в Ростов, – повторил Иван. – К отцу. Здесь худо будет скоро… Хочешь, я тебя до Переяславля провожу? А там охрану дам. Я вот еду… – закончил он как-то беспомощно: нет, видно, не простила она ему Святослава – молчит.

– Никуда ты, Иван, не поедешь, – сказала она и улыбнулась – словно вся горница на миг зазолотилась и погасла.

– Почему?

– Романец приехал.

– Ну и что? – Но он уже понял, что сегодня не уедет. – Ты-то поедешь со мной?

Она опустила глаза, сурово помолчала. «Может, она и не улыбалась?»

– Юрий Романца слушает, но и тебя тоже. – Она подняла глаза. – Ты, Иван, многое можешь…

«Про что она так сказала?» Он отвечал рассеянно – глаза ее отвлекали.

– Юрий себя слушает больше всех… Но ты поедешь через Переяславль? Я попробую его уговорить. Он на меня за это зол, да и я вполсилы отговаривал: Новгород хочет на Тверь двинуть.

Он испугался того, что сказал, – государевы тайны были безгласны для Ивана всегда. Безжалостное Дело подслушивало, подглядывало, могло мимоходом и раздавить. Но и она это знала. Порозовело маленькое ухо, шея, глаза потеплели благодарностью.

– Ты мне всегда говори, Иван, – тихо сказала она, помолчала, прислушалась к себе, повторила одними губами: – Иван… – И совсем смутилась.

У него перехватило горло:

– Ольга, о Господи!

Но она уже вышла.

Теперь он стал самим собой – расчетливым, твердым, скрытным, но уже только для нее. Теперь надо было найти предлог остаться без позору. „Пойду проститься, а там дело покажет…“

Но к Юрию не пускали: два могучих мерянина-телохранителя стояли у двери, опираясь на секиры. Иван сдвинул брови.

– И меня не велено? – громко спросил он.

Меряне не шевельнулись, тупо смотрели мимо. Иван усмехнулся, оттолкнул их, со всей силы ударил ногой в дверь: гул пошел по переходам. Один вцепился ему в плащ, другой замахнулся. Иван рванулся, отлетела на пол застежка, упал плащ.

– Руби! – сказал он в бычьи налившиеся глаза, продолжая улыбаться. – Руби – не узнал?!

Секира остановилась, все остановилось, кроме шумного трудного дыхания. Из дверей высунулась чернявая голова.

– Чего тут за шум?

– Романец! Это что ж у вас? А? – Иван показал на сорванный плащ. – Скажи Юрию – ноги моей в Москве не будет! – И, не дожидаясь ответа, круто вышел.

Он не спеша садился в седло перед главным крыльцом, ожидая рассчитанного. И действительно, когда подбирал поводья, со ступенек скатился ближний отрок Юрия, схватился за стремя, стал умолять:

– Погоди, Иван Данилович, постой, князь бьет челом, просит зайти к нему тотчас.