Великий лес
Шрифт:
— Нигде я не служил, — признался Пилип.
— Как — нигде?
— Ну, так получилось, что не служил.
— Почему?
Пилип опять пожал плечами — не скажешь же, что отсиживался в лесу, чтобы не идти на службу.
— Ничего, — успокоил Пилипа Алексей Заспицкий. — Научим нести службу. И стрелять тоже научим, не огорчайтесь. Гавриленко! — крикнул он, оборачиваясь к группе солдат, которые, вытащив из колодца ведро воды, по очереди жадно пили через край.
— Я! — подбежал к Заспицкому, встал по стойке «смирно» небольшой, коренастый, но, чувствовалось, разворотливый солдат.
— Обмундировать нового нашего товарища, выдать оружие, зачислить на все виды довольствия.
— Слушаюсь,
— Выполняйте!
И Алексей Заспицкий, еще раз окинув взглядом Пилипа, словно подбадривая, воодушевляя его, поспешил куда-то дальше, в другой конец деревни.
XIV
Всего одну ночь провел Андрей Макарович дома, и не отдохнул, кажется, толком с дороги, а чуть рассвело, наступило утро — уже не мог усидеть в хате, места себе не находил. «Что это со мною? Привык к дороге, когда вечно куда-то спешишь, или… Беспокойство какое-то, не понять, чего хочется, — думал Андрей Макарович, пока не пришел к разгадке. — Да это же осень на дворе. В школе давно занятия идут. А я… дома. Вот оно и волнует… Бывало, чуть утро, так и побежал. Даже в воскресенье, в выходной. И это несколько лет подряд. А тут… Проснулся — и дома. Потому и муторно, беспокойно…»
Накинул на плечи пальто, шапку на голову натянул. И, ничего не говоря жене, Алине Сергеевне, которая тоже проснулась рано и собиралась затапливать печь, вышел из дому. Постоял, словно в раздумье, на крыльце, посмотрел на пустой осенний огород, на облетевшие уже деревья, шуршавшие мокрыми сучьями, и медленным шагом подался на тропинку, что вела к школе.
Довольный, что никого не встретил, никто расспросами не перебил его мыслей, он подошел к школе, — новая, построенная уже в годы советской власти, она стояла на пригорке немного поодаль от улицы, за клубом. А мысли у Андрея Макаровича были все те же — как ему жить дальше? Попытка уйти, избежать оккупации окончилась неудачей. Нигде они с женой так и не нашли пристанища, нигде не смогли осесть. Только зря ноги набили, наголодались в дороге. Не возвратились бы сюда — вроде бы и обязанностей ни перед кем у них не было. Их никто не знает, и они никого не знают. Все им чужие, и они чужие всем. А коль вернулись к своим людям, в свою деревню, и заботы, обязанности вернулись. Да и от директорства его, Андрея Макаровича, никто не освобождал, Ответ за школу, за то, чтобы дети учились, держать не кому-нибудь, а ему. Война?.. Война, если на то пошло, досюда еще и не докатилась, немцев здесь нет. И не надо откладывать, надо, видимо, начинать занятия в школе. И так вон сколько времени упущено, придется наверстывать. Что там и как дальше будет — увидим. А пока здесь советская власть, и должна работать наша, советская школа. Как должна работать и больница, и все-все, без чего не могут обойтись люди. Разумеется, организовать работу школы в военное время не так-то легко. Будут всякие перебои, чего-то будет не хватать. Да и дети… не все смогут ходить в школу, а если и смогут, то не каждый день. Но надо стремиться, надо сделать все возможное, чтобы школа работала так же, как и раньше…
«А не будет ли это сотрудничеством с фашистами?» — воспротивилась внезапно возникшая мысль.
«Сотрудничество — это если будешь делать то же, что и фашисты, будешь с ними заодно. А если делать то, что и раньше, при советской власти…»
«Дадут ли то делать?»
«Дадут не дадут, а попробовать надо. Да и оставаться в стороне от всего, что происходит… нельзя! Твердости больше, мужества, смелости. Помогать людям пережить горе, как всегда помогал, сеял разумное, доброе, вечное. Чтоб все видели, что это не только слова были, что это была вера, убежденность. Хитрить, вилять мне незачем. Я жил на виду, ни
«Что ты про смерть вспомнил? Боишься?»
«Нет, не боюсь. Кажется, у Льва Толстого есть где-то запись, будто вся человеческая жизнь есть не что иное, как подготовка к смерти. Смерть же — переход в новую жизнь. В этих толстовских словах есть что-то пророческое, страшное и вместе с тем вдохновенное…»
«А может, ты и не умрешь, победы дождешься?»
«Хотелось бы, конечно, дожить до победы. А если и не доживу, что ж… Да дело и не в том, кто сколько лет проживет. Главное — как проживет, что людям после себя оставит, какую память. Это главное, и этого ни при каких обстоятельствах нельзя забывать. И не держаться за жизнь любой ценой, а делать то, что нужно, чтоб помнили тебя люди, чтоб облегчить их участь, их страдания. Не убегать, не прятаться, как бы ни было трудно. Самому проявлять твердость и другим быть примером. Пусть видят люди — есть такие, кто ничего не боится, не теряется ни в каких условиях, живет ради добра, ради того, что вечно, что непреходяще, что всегда вдохновляет. Можно, в конце концов, отбросить эти высокие слова, забыть их. Но жить, поступать надо так, чтобы никому за тебя не пришлось стыдиться. Ни сейчас, ни после».
«Мертвому безразлично, что о нем говорят. Он не слышит этого. Да и не видит — ни он людей, ни люди его».
«Живым не безразлично! И каждый обязан прежде всего об этом думать, не забывать ни на минуту. Ибо человек, если разобраться, живет не столько для себя, сколько для других. И то, что о нем говорят и думают люди — о живом или мертвом, — имеет значение. Благородство учит благородству… Да и мертвому не безразлично. Погибнуть с чувством достоинства, благородно… И совсем иное — погибнуть по-собачьи. «Собаке собачья смерть».
На двери школы висел замок, и Андрей Макарович остановился перед дощатым крыльцом, не решаясь на него подняться. Наконец, подумав, что не стоит сейчас открывать школу — да и где, у кого искать ключ? — повернул за угол, прошелся вдоль стен, время от времени заглядывая в окна: что там, в классах? Парты стояли в беспорядке, столы были сдвинуты, некоторые опрокинуты. И повсюду на полу валялась бумага — изорванные тетради, учебники… Увидев два или три выбитых стекла, догадался — не иначе, в школу забрались хулиганы и похозяйничали там.
«А ведь, наверное, ученики. Я их учил по-хозяйски относиться к школьному имуществу, а они…» — болезненно кольнуло в самое сердце.
Но тут же успокоил себя:
«Всегда были и, пожалуй, будут такие, кто ни о чем не думает, никого не слушается, кому удовольствие устроить какую-нибудь пакость. И как бы мы ни старались, ни лезли из кожи, они не переведутся».
«И все равно нужно стараться, делать все возможное, чтоб их не было. Или, во всяком случае, было как можно меньше. Да-да, меньше. Школа же учит не только читать, писать, считать, но и быть человеком. Человечности, добру учит! И нельзя откладывать, надо начинать работу. Школа должна работать. Лучше пусть дети учителя слушают, чем кого придется, лучше пусть та уроке сидят, чем шляться где попало…»
Повернул, пошел назад, к дому.
Алина Сергеевна не узнала мужа, когда тот возвратился, — так он был воодушевлен, уверен в себе.
— Ты где это был? — спросила она с любопытством.
— В школе.
— В школе? — удивилась Алина Сергеевна. — Чего тебя туда носило?
— Да, понимаешь, сам не знаю. Потянуло… И, знаешь, не жалею, что пошел. По дороге кое-что прояснилось для меня.
— Что именно? — широко открытыми глазами смотрела на мужа Алина Сергеевна, словно узнавала в нем того, прежнего, каким он был в далекой молодости.