Великий лес
Шрифт:
X
К Будиловичам Иван Дорошка, как и рассчитывал, подходил, когда уже совсем смерклось, темная осенняя ночь окутала все кругом. Деревня спала — ни людских голосов, ни движения, даже света в окнах нигде не было. Тишина стояла такая, что чудилось — не деревня, не обжитый людьми угол перед ним, а нечто извечное, поле или луг, на котором вместо хат и сараев чернеют тут и там стога сена, скирды скошенных хлебов.
«Теперь спать рано ложатся, — подумал Иван. — А если и не ложатся — света не зажигают. И керосину нет, да и может на огонек кто-нибудь непрошеный наскочить. Как, скажем, я или другой такой же
Все же, хоть и тишина стояла повсюду, Иван не пошел к Писарчукам — такая была фамилия у Катиных родителей — улицей, а свернул на огороды: благо, с грядок все уже давно было свезено, убрано, картошка выкопана. Спотыкаясь в бороздах, путаясь в сухой картофельной ботве, тыквенных плетях, стеблях кукурузы, приблизился к знакомому хлеву — он был напротив пруда, дремавшего в обрамлении старых верб впритык к выгону, — перемахнул через прясло во двор. И растерялся, оторопел — с яростным лаем на него бросился огромный лохматый пес.
«Как это я про собаку забыл?»
Нет, Иван не боялся, что пес порвет его, искусает. Боялся другого — он разбудит соседей, и те догадаются: ночью к Писарчукам кто-то приходил. А это было нежелательно.
«Гм, и отступать?.. Поздно. Все равно уже…»
Пошел прямо на собаку, не сводя с нее глаз, знал; собака никогда не укусит того, кто на нее смотрит, — боится. И этот пес, несмотря на то что было темно, должно быть, видел устремленный на него взгляд, — повизгивая, скуля, он отступал задом, задом, к конуре, находившейся тут же, под стеной хлева. А Иван, осмелев, наступал и наступал на пса. Тот скулил, пластался по земле, злобно щерился, но когда Иван схватил вилы, стоявшие у забора, проворно юркнул, метнулся в конуру. Теперь нельзя было медлить ни секунды — разъяренный пес мог выскочить из конуры, наброситься, едва только повернешься к нему боком или спиной. Это Иван тоже знал, потому что не однажды имел дело с еще более заядлыми кулацкими волкодавами. Выставив вперед вилы и не спуская глаз с пса, закрыл конуру, набросил крючок. Пес умолк, должно быть признав себя побежденным.
Воткнул вилы в землю, схватился за винтовку; в пылу сражения с псом не заметил, как отворились сени и кто-то оттуда вышел. Темная фигура не приближалась, замерла.
— Кто?
Иван сразу узнал Катин голос.
— Я, — ответил шепотом.
В следующую секунду бросились навстречу друг дружке, слились — теплая, только что из постели, Катя и он, холодный, ночной. И, задыхаясь от поцелуев, Иван вдруг почувствовал, как что-то мокрое побежало по его щекам. Кто из них плакал — он или Катя? — Иван так и не понял. Не до того было. Сердце вытворяло что-то непонятное — никогда, кажется, так еще не билось в груди. Как истосковался он по Кате, как была она нужна ему, податливая, мягкая, нежная, вся-вся, все ее тело! И он обнимал ее, прижимал к себе, еще не веря, что это Катя, жена.
— Ну, как ты тут? — прошептал наконец.
— Ай, не спрашивай. Я уже не ждала, что ты когда-нибудь придешь, наведаешься к нам.
— А разве я тебя когда-нибудь обманывал? Сказал — приду, значит, приду.
— Мало что ты говорил… Такое на свете творится!..
— Что, у вас уже немцы?
— А где их нет?
— И в деревне?
— Нет, наезжают только. В деревне полиция. Ой, Иванка, кажется, попалась я. И посоветоваться не с кем, хорошо, что ты пришел…
— Как попалась?
— Пошли в хату, там и расскажу… Все расскажу.
— А полиция не наскочит?
— Мы свет зажигать не будем.
—
— Просила же отца — не покупай. А он мне: «Собака хоть даст знать, что кто-то ходит». И правда, залает, так нас уже врасплох не застанешь. Ты иди, а я тут выпущу ее, пусть бегает. Надо же, загнал! — Катя довольно засмеялась.
— Я и не таких когда-то, в коллективизацию, загонял.
— Опыт. А полицаи боятся. Вот мы выпустим ее — никто во двор не войдет…
Как только Катя открыла конуру, пес опять бросился на Ивана, залаял, зарычал.
— Тихо! — прикрикнула на него Катя. — Нашел на кого гавкать!
И, взяв Ивана под руку, повела в хату.
Давно, давно не бывал у своего тестя Иван. Прежде, как только поженились с Катей, и по два, и по три раза в году наведывались в Будиловичи. Катя скучала по родителям, по деревне, а отпускать ее куда бы то ни было одну Иван не хотел. Но родился Петрик, потом Андрейка, — с ними, хотя путь не такой уж и дальний, ездить стало неудобно. Да и Катя постепенно отвыкала от Будиловичей. Правда, теперь, если случалась нужда, Катины родные сами приезжали в Великий Лес. Отец и мать у Кати добрые, скромные, единственную дочушку свою любили, любили и Ивана, даже первое время называли на «вы». И жили богато: едучи в гости, непременно целый воз всяких подарков везли — и сала, и мяса, и грибов сушеных и соленых, и яблок, и груш. Когда Иван сопротивлялся, говорил, что ничего не нужно, успокаивали его: «Зима длинная, все съестся. Что себе, что курам, что свиньям». И жили Катины родные дружно, мать как-то даже хвастала, что ни разу с мужем не поссорились. «За тридцать лет жизни грубого слова не сказал».
Сейчас Иван шел в хату к тестю и чувствовал что-то вроде вины. Хорошо им с женой жилось в Великом Лесе — носа в Будиловичи не показывал, а стряслась беда — ничего никому не сказав, жену с детьми сюда прислал: извольте принять на попечение и дочь, и внуков своих.
— Как отец, мать? — спросил у Кати. — Ничего не говорили, когда ты приехала?
— А что они скажут? Рады — и все…
Вошли в сени, из сеней — в хату.
— Кто там? — послышался с печи, едва переступили порог, притворили за собою дверь, голос отца, — нездоровилось старому Антону, прогревал нутро на печи.
— Это Иван, — тихо, шепотом ответила Катя.
— Иван?!
Старый Антон мигом сполз с печи. Выбежала из боковой двери и Малакка — Катина мать.
И тесть, и теща кинулись к Ивану целоваться.
— О-ей, радость-то какая!
— Надолго к нам?
— Чуяло мое сердце, что гость на подходе! Да и кот с самого утра намывался…
Вокруг Ивана уже бегали, суетились.
— Может, детей разбудить? — спрашивала теща. — Пускай бы на отца поглядели. Да и отец на своих деток…
— Не спешите, впереди у нас ночь…
Сели за стол в темноте. У Писарчуков было правилом: кто бы к ним ни пришел, ни приехал — начинали с застолья. «А как же, — отклоняли хозяева любые возражения. — Вы же с дороги. И устали, и, наверно же, проголодались». А Иван был голоден и ел долго, старательно, несмотря на то что сами Писарчуки недавно поужинали и почти не притронулись к еде. Начал с картошки, которая хотя и простыла, но вкусна была с простоквашей, потом — сало с хлебом и огурцами. Выпил две кружки свежего молока. Ему никто не мешал есть — не задавали никаких вопросов. Видели, как жадно он насыщался.