Великий тайфун
Шрифт:
Тайфун на дворе бушевал.
Женя опять проснулась:
— Что за ветер!
— Накройся с головой, — посоветовал Виктор
Женя натянула одеяло на голову.
«Как бушует сейчас море!» — подумал Виктор.
Он вспомнил: в 1906 году во время тайфуна плыл на «Монголии» по Японскому морю, возвращаясь из Нагасаки с тюками нелегальной литературы. Ветер ревел, свистел в мачтах. Море бушевало. Черные тучи низко неслись над пароходом… Страшный это ветер — тайфун. Он несется над морем с сокрушительной силой, поднимает огромные волны и швыряет корабль, как спичечную коробку; выбрасывает
Только под утро Виктор заснул.
Поднялись поздно, около девяти часов. Ветер стих.
Женя, сидя на диванчике, расчесывала свои золотистые волосы. Виктор пошел умываться. Серафима Петровна в кухне ставила самовар.
— Доброе утро, мама.
— Доброе утро, сынок. Плохо спал, не выспался? — Мать с любовью посмотрела на сына тихими голубыми глазами, перевидавшими много горя.
— Да нет, ничего, — ответил Виктор, — под утро заснул крепко.
В углу над жестяной лоханью наклонился медный умывальник. На табурете рядом стояло оцинкованное ведро, наполненное почти до краев водой. В ведре — оцинкованный ковш.
— Мама! Да у вас все тот же ковш! — воскликнул Виктор, увидав старого знакомца.
— В ведре-то?
— Да-
— Тот же.
— Подумайте! Сохранился! Из него я хлеб с водой ел, — мне тогда лет семь, должно быть, было, — лошадь изображал. Помню, какая это была необыкновенно вкусная еда, — улыбка осветила заспанное лицо Виктора.
— Да, вот ковшик один и остался от той жизни… да еще диванчик.
Виктор зачерпнул воды, налил в умывальник, задумался:
«От той жизни…»
Ему вспомнился тихий апрельский вечер на Набережной, дочь почтальона Настенька, с глазами как ирисы, ее маленькая, худенькая, с тонкими синими жилками ручка, которую он поцеловал… потом… потом позорное избиение Чужим человеком…
При возвращении в родной дом особенно ярко возникают в памяти картины раннего детства. И сколько бы ни было горя, страданий в маленькой жизни, детские годы вспоминаются часто, как чудное, милое сердцу видение. Думаешь тогда: пережить бы их еще раз, снять штанишки и полезть в воду за серым крабом, притаившимся под камнем, поросшим темно-зеленой морской травой… Ушло все как сон. Не вернешь!
Из сеней вошел китаец-булочник с корзиной за спиной. На нем был костюм из синей дабы, на вате, туфли на мягкой подошве и фетровая шляпа.
— Мой поставщик, — сказала Серафима Петровна.
— Пользуетесь, наверное, неограниченным кредитом?
— Да уж беру, сколько хочу, и плачу, когда могу,
— Чудесный народ!
— Хорошие люди, — подтвердила Серафима Петровна.
— Сынка? — спросил булочник.
— Сынка.
— Шанг'o. — Китаец хотел сказать, что ему понравился Виктор.
— Самый первый! — весело проговорила Серафима Петровна.
Китаец добродушно улыбнулся.
— Русский царь мэйю [1] , — сказал он. — Хао [2] !
— Да
— Хао, хао! — весело закивал булочник.
— Ну вот мы и договорились. — Виктор протянул руку булочнику.
Китаец взял руку Виктора обеими руками и горячо стал трясти ее. Что-то детски доверчивое было в его улыбке, в темных, сверкавших радостью раскосых глазах.
1
Мэйю — нет.
2
Хао - хорошо.
3
Кантрами' мандарина! — примерно: смерть сановникам!
Серафима Петровна подала на стол — тут же, в кухне, у окна, — жареную навагу.
— Садитесь, — пригласила она Виктора и Женю, которая уже давно умылась и с улыбкой слушала разговор Виктора с булочником.
— Сейчас, мама, — сказал Виктор. — Тут мировая проблема.
И у Виктора с булочником завязался разговор на том русско-китайском жаргоне, на котором объяснялись русские и китайцы, жившие в городах Дальнего Востока. У Виктора Заречного к тому же был большой запас китайских слов, которые он запомнил с детства, при постоянном общении с китайцами, составлявшими большую часть населения Владивостока.
Разговор их принял для Виктора неожиданный оборот. Из рассказа булочника — его звали Ван Чэн-ду — выяснилось, что он родом из провинции Гуан-дунь, где не то в 1906, не то в 1907 году участвовал в крестьянском восстании. После подавления восстания Ван Чэн-ду бежал в Харбин; он был причастен к созданной Сунь Ят-сеном организации «Союза революционных обществ».
— «Тунмэнхой», — назвал булочник по-китайски эту организацию.
— «Тунмэнхой»? — переспросил Виктор.
Булочник закивал головой:
— «Тунмэнхой».
В Харбине Ван Чэн-ду прожил до 1908 года, работал в типографии истопником и разносчиком газет. Он был свидетелем весьма бурно проходивших в этом городе революционных событий. 1 мая 1907 года в городе бастовали все предприятия, и Ван Чэн-ду вместе с пятью тысячами русских рабочих праздновал за городом День международной рабочей солидарности.
Рассказ Ван Чэн-ду привел Виктора в сильное возбуждение.
— Я же говорил — мировая проблема! Вот так булочник!
Серафима Петровна убрала сковороду со стола:
— Разогрею навагу, а то совсем остыла.
— «Тунмэнхой» — шанго! — восклицал Виктор. — Россия, Китай — Тунмэнхой! — Виктор изобразил ладонями рукопожатие. — Союз!
Он схватил руку булочника, и они опять стали трясти друг другу руки.
— Союза! Союза! — поняв Виктора, заговорил Ван Чэн-ду.
— Мама, у вас замечательный поставщик булок! — восторгался Виктор.
— Моя ходи, булка носи, — китаец вскинул корзину за спину.
Виктор открыл ему дверь.
— Мы еще поговорим, — сказал он.