Великий тайфун

Сычев Павел Алексеевич

Рукоплескания потрясли зал.

Я увидел знаменитую Веру Засулич — маленькую, худенькую старушку в черной кофточке с белым воротничком. Ты знаешь ее историю, и писать не буду. Все у нее в прошлом [7] .

Мне казалось, что кто-то находившийся вне зала, как режиссер театра, выводил на сцену людей с такими именами, как Вера Засулич, Брешко-Брешковская, чтобы убеждать всех и каждого в необходимости продолжать войну. Не подойдут ли к ним, думал я, слова Герцена: «Эти люди не делаются ли печальными представителями былого, около которых закипают иные вопросы, другая жизнь? Их религия, их язык, их движение, их цель — все

это и родственно нам, и с тем вместе чужое… Звуки церковного колокола тихим утром праздничного дня, литургическое пение и теперь потрясают душу, но веры все же в ней нет!»

7

Вера Засулич была известной в те времена революционеркой. Когда ей было двадцать семь лет (говорили, что она была неописуемой красоты), она явилась к петербургскому градоначальнику Трепову и выстрелила в него из револьвера. Выстрел ее был протестом против телесного наказания политического заключенного, студента Боголюбова. Боголюбов на прогулке в тюрьме не снял фуражки перед Треповым и за это был наказан розгами. Все прогрессивное общество России было возмущено, и к выстрелу Веры Засулич отнеслись как к благородному поступку. Суд присяжных заседателей под председательством известного прогрессивного судебного деятеля Кони оправдал ее. Во избежание вторичного ареста она бежала в Швейцарию.

Да, я ожидал другого, я думал встретить здесь всеобщее и страстное желание покончить с войной и заняться социальным переустройством страны, находящейся к тому же в состоянии страшной разрухи. Но в Белом зале ветер дует с другой стороны. Когда на трибуне появилась рослая фигура делегата Москвы Ногина, в зале раздались резкие возгласы:

— Большевик?

— Да, большевик. — Ногин оглядел зал вопросительным взглядом: что, мол, вы хотите сказать этим вопросом?

На одну минуту зал смолк.

— Мы должны, — сказал Ногин, — призвать народы всех воюющих стран восстать против своих угнетателей, ведущих между собою кровопролитную войну, и заставить их кончить ее…

Крики заглушили его слова.

* * *

Весь день шла неравная борьба между сторонниками «революционного оборончества» и небольшой группой большевиков, призывавших к окончанию войны. На совещание съехались представители ста тридцати девяти Советов крупнейших российских городов, шести армий и сорока отдельных воинских частей. Здесь есть опытные политики и ораторы, с большим искусством отбивавшиеся от речей большевиков. Иные из делегатов имеют за своей спиной годы каторги и ссылки, другие всего только месяц, как приобщились к революционному движению, третьи случайно подхвачены революционной волной. Немного сторонников немедленной ликвидации войны, превращения русской революции «в пролог восстания народов всех воюющих стран против молоха империализма», как сказал один из ораторов-большевиков. Большинство — защитники лозунга «революционной обороны» отечества. Эти подавляют не только своим числом, но и авторитетными именами. Есть и такие, которые требуют войны «до победы».

Все, что происходило в Белом зале, трудно было понять. Я окидывал взглядом зал. Едва ли не большинство делегатов были в солдатских гимнастерках. Многие из них приехали с фронтов войны, были свидетелями развала армий, нежелания солдат воевать, ухода с позиций целых полков. В чем же дело? Почему такая враждебность к речам, направленным против войны? Ответ я видел в одном: немногие из находившихся в зале выражали волю тех, кто послал их.

Можешь себе представить, за «оборонческую» резолюцию поднялось триста двадцать пять рук, против нее — пятьдесят семь!

Я

был смущен, пожалуй, даже растерян перед результатами обсуждения самого важного вопроса революции. С таким чувством я покинул Белый зал.

Был поздний вечер, но казалось, что на западе, где зашедшее солнце оставило розоватый след, начиналась утренняя заря. В сумрачных улицах Петрограда стояла тревожная, томительная тишина.

Мне хотелось поехать к Василию Рудакову, но было уже поздно, и я опять отложил свой визит.

Крепко целую тебя, маму.

Виктор

30 марта 1917 года

Петроград».

У ВАСИЛИЯ РУДАКОВА

«…В этом городе все возбуждает мысль, рождает образы. Даже лестница, по которой я, собравшись наконец к Василию Рудакову, поднимался в его квартиру, и та воскресила в моей памяти что-то знакомое, давно как будто где-то виденное… Да, да, по такой точно лестнице, темной и узкой, поднимался Раскольников в квартиру к старухе ростовщице: каменные избитые ступени; грубые железные перила; облезлая желтая краска на стенах; сырой, тяжелый воздух. Петербургская лестница! Мне казалось, вот сейчас в какой-нибудь квартире откроется дверь и из темноты сверкнут злые глазки старухи.

На площадке третьего этажа я подошел к обитой черной клеенкой двери с номером 8. В душе у меня затрепетала радость от мысли, что вот сейчас я увижу Василия. Потянул за деревянную ручку, прикрепленную к толстой проволоке. Слышно было, как зазвенел колокольчик.

— Кто там? — послышался приятный женский голос.

— К Василию Петровичу.

Ответа не последовало. Наступила тишина. Через полминуты дверь открылась, у порога стоял Василий Рудаков. Он ахнул и бросился ко мне.

Трудно тебе описать нашу встречу. Да и надо ли описывать? Ведь ты и без моих слов представляешь, как мы обнимали друг друга.

Василий потащил меня через маленькую кухоньку в комнату, крича:

— Надя, Виктор Заречный приехал!.. Вот он, смотри!

Надежда Николаевна несколько застенчиво протянула мне руку. Она сильно изменилась по сравнению с портретом, висевшим в комнате у Василия во Владивостоке. Прежней скорби не осталось и следа. Она улыбалась чуть раскосыми глазами, оправляя светлые волосы.

— Вот он, смотри! — повторял в радостном волнении Василий Рудаков. — Это сюрприз! Вот уж этого я никак не ожидал… Давай шляпу… сюда… садись… Рассказывай, как и зачем приехал. Не на совещание ли Советов?

— Ты угадал.

— Ну вот, так и есть. А я думал: кто-то приедет из Приморья? И вот — ты! Ай да номер! Вот это номер! Но ты, значит, уже давно в Питере? Почему же до сих пор не приходил?

— Да все заседания, — отвечал я. — Весь день, до глубокой ночи, с небольшим перерывом.

— Ну, рассказывай. Да, постой. Пойдем.

Василий повел меня в смежную комнату, которая служила спальней. (Сразу же после приезда из Приморья Василий поселился отдельно от отца и матери, на Большом проспекте Петроградской стороны.) В детской кроватке спал белоголовый ребенок месяцев семи.

— Познакомься, — сказал Василий. — Алексей Михайлович.

Подошла к своему первенцу и Надежда Николаевна.

— Хорош? — восторгался Василий сыном.

— Чудесный у вас сын, чудесный. Только почему ты назвал его Михайловичем?

— Да ведь я теперь не Василий. После революции я опять стал Михаилом Федоровичем Скворцовым. Ты же знаешь — это мое настоящее имя.

— Ну, уж извини, Михаилом я тебя звать не буду. Какой ты Михаил!

Василий залился смехом.

— Разбудишь Алешу, — тихо сказала Надежда Николаевна.