Великий тес
Шрифт:
— Скажи голове, хватит! Бес попутал, что взбеленился против старого казачества. Пусть забудет мои злые слова и грехи. Все одно вместе служить!
Бекетов, умученный воеводством, которое пришлось принять на себя, Федора Уварова вскоре освободил. Воеводе поставили кресло на крыльце съезжей избы. Собрались казаки и посадские. Из тюрьмы вывели Ермеса и Савоську. Палач Босаев стоял в стороне, за углом избы, скрываясь от взглядов служилых и посадских. Несуразный: широкоплечий, коротконогий, с длинными руками, которыми, не сгибаясь, мог чесать колени, он смущенно поглядывал на выкреста.
— Ермес
— Ты, ты сфитетель! Рядом ситель! — закричал Ермес, сильно картавя от волнения.
Ручаться за кабацкого голову никто не желал. Толпа злорадно загоготала, сдвинулась тесней.
— Нажился на нашем жалованье! — весело выкрикнул старый стрелец.
— Покайся, чем вино разбавлял! — окликнули с другой стороны. — Горло дерет, а голову не берет!
Двое казаков весело сорвали с таможенного и кабацкого головы кафтан, нашарили под шелковой рубахой крест, показали собравшимся людям. Толпа одобрительно заурчала. Бекетов кивнул палачу. Тот, не склонив плеча, вынул из-за голенища кнут, тряхнул им, взбив на земле облачко пыли.
— Стегни жалеючи! — предупредил казачий голова. — Выкресты — народ хилый. Не помер бы!
Палач, выступив вперед, махнул длинной рукой. Ни услышать, ни разглядеть никто ничего не успел. Ермес выгнулся дугой, взвыл дурным голосом и забился в руках приставов. Едва он умолк, подвывая и всхлипывая, Бекетов, сочувственно шевеля густыми усами, спросил:
— Откажешься?
— Нет! Саря рукаль! — слезно заорал выкрест.
Казачий голова развел руками:
— На нет нашего суда нет! На цепь его до ближайшего обоза на Маковский!
Завыл, забился в руках казаков буйный посадский Савоська. Теща бежала, дело о колдовстве для него запахло если не костром, то московскими застенками и заплечными мастерами Патриаршего приказа.
— Оговорил тещу в отместку! Грешен! — заорал он, вращая вылупленными глазами. — Бес попутал!
Бекетов опять развел руками:
— За ложный донос три кнута, это по-божески!
Обо всем этом в отряде Ивана Похабова узнали от вестовых только через год. Уже возле галкинской заимки подул попутный ветер, и на стругах подняли паруса. На другой день они переправились через глубокий степенный Енисей, вошли в широкое, плещущее на камнях, перекатах и отмелях, капризное устье Верхней Тунгуски — Ангары. Бурлаки впряглись в постромки и потянули струги бечевником по долгому песчаному берегу.
Ертаулом шел Василий Бугор с охочими людьми. Сколько раз братья Ермолины ходили этим бечевником, они уже и сами упомнить не могли. Сын боярский да купцы, поскрипывая сапогами по песку и окатышу, шли налегке, в стороне от бурлаков. Отстав от них на полсотни шагов, гурьбой брели женщины: русские, крещеные и некрещеные
Невенчанные жены Сорокиных, тунгусской или братской породы, две ясырки Агапки Скурихина укрывали лица платками так, что виднелись одни только раскосые глаза. Статная Пелагия быстро пришла в себя после колодок и цепей, похорошела и, как в молодости, скрывала только половину лица. Ноги ее были обмотаны кусками кожи. На ветхий черный сарафан она наложила кожаные заплаты.
Грузной Савине идти пешком было трудней всех. Она тяжело дышала, быстро уставала, лицо ее пылало жаром, но шла вместе со всеми женщинами, хотя Иван то и дело предлагал ей сесть в струг, который тянули нанятые им охочие люди.
Бывшие подруги держались в стороне одна от другой, но иногда Савина мирно перебрасывалась словцом с Пелагией. Больше им, двоим, поговорить было не с кем: жены Сорокиных и ясырки, сожительствовавшие с казаками, по-русски говорили плохо.
Караван из двух десятков судов растянулся на версту. Эти места были хорошо знакомы Ивану. Он доверял Ермолиным выбирать путь, стоянки и станы, сам приглядывал за бурлаками да примечал всякие мелочи.
Агапке Скурихину бечева давалась тяжело, но он стойко терпел тяготы пути и насмешки молодых казаков, которые никак не могли смириться, что у него, у старика, две молодых ясырки. Обе заботятся о нем, все спят под одним одеялом и одна уже явно брюхата. Но их насмешки отскакивали от неунывающего Агапки, как горох от стены. Он поглядывал вокруг молодыми насмешливыми глазами, весело отбрехивался от всяких укоров и домыслов.
Иван Похабов, по чину, тоже пытался понять Агапку. Вышагивая рядом с товарищем, натужно тянувшим струг, тихо спрашивал:
— Оно и правда. На кой? Старую бросил, к молодой присох — понимаю! Если при жизни не отмолим грехи — нас с тобой черти в один котел бросят. Но зачем тебе две молодых? Продал бы одну, чтобы люди языки не чесали.
Агапка поднимал на Ивана честные, невинные глаза и весело отвечал. Врал, но так, что сыну боярскому и возразить-то было нечем.
— Одна говорит, что у нее есть родня в улусах, в братской степи. По го-сударевому указу ее должно вернуть родственникам!
Оська Гора размеренно волок серединный струг. На бечеве он шел первым, никого не замечал. Глядя себе под ноги, все чему-то улыбался, как блаженный. Ссыльные товарищи беззлобно посмеивались над ним, бросали бечеву, отходили в сторону, будто по нужде. Оська не оборачивался, круче ложился на свою шлею, и струг шел с прежней скоростью. Федька Говорин, на шесте, еще и погонял:
— Поднатужься, Оська, на твоей бечеве слабина.
Дородный детина с недоумением оборачивался, видел, что тянет струг один, а товарищи хохочут. Оська тоже смеялся и сильней налегал на шлею. Но не только под ноги глядел бурлак. Он не спускал младенческих глаз с Пелагии. Меченка фыркала, сердилась на него. Как молодая, воротила в сторону свой длинный нос. Но сама же и забегала вперед, косила бирюзовые глаза на молодца.
Под устьем Тасея, смущенно улыбаясь, Оська подал ей сшитые им чирки. Пелагия нахмурилась, взглянула на него строго, но не выдержала, рассмеялась и, к великой Оськиной радости, обулась в обновку.