Великий тес

Слободчиков Олег Васильевич

— На что тебе вызнавать нашу бедность? Живи себе, прокормим как-нибудь. А со своими делами сами управимся.

— Как же? — мягко возражал Иван. — У меня наказная память воеводы. Велено осмотреть поля и жилье, следить, чтобы вовремя вспахали государеву землю, чтобы засеяли зерном при мне. А после урожай наказано сверить, для государевой пользы. За пашенными следить, чтобы не блудили, не пьянствовали, в карты и в зернь не играли.

— Паши не паши! — устало противился староста. — Все тут же сорняком зарастет. Тайга рядом! Прет

из нее дикое семя. Пуд ржи посеешь — полпуда пожнешь.

Весь обратный путь Цыпаня был хмур, отвечал на вопросы обидчиво, но вечером, с улыбками и поклонами, принес в приказную избу полуведерный жбанчик вина. Другой слободской мужик привел овцу, принес пуд перемолотой ржи и коровьего масла.

На Троицу все гуляли широко и сытно, забыв про убогую бедность, на которую жаловались. Приходили, кланялись, поздравляли приказчика с хозяюшкой. И Похабов два дня пьянствовал, веселился со всеми, на третий опохмеляться не стал. Отлежался, дал слобожанам отгулять неделю, а после, сперва ласково, затем строже, начал приказывать, чтобы все готовились к запашке под озимь.

Чем строже требовал сын боярский то, что наказал ему воевода, тем неприязненней поглядывали на него пашенные. Пришел Цыпаня, уставший от гульбы, постаревший, печальный. Поставил на стол флягу с вином, повздыхал, качая головой. Взглянул на Ивана мутными, злыми глазами, попросил:

— Не мешал бы ты нам жить как знаем!

Принудил-таки Похабов слобожан вспахать государевы десятины. Не дал им семенной ржи, но при себе заставил засеять поля. Пашенные в отместку перестали давать ему пропитание.

Собрал их Иван. Объявил им сам, не через старосту, с какого дома когда и сколько будет брать ржи, масла, овощей. Мясо и рыбу решил добывать сам.

Пришла осень. Иван с Савиной жили уединенно, окруженные всеобщей неприязнью. Никто к ним не заходил, не кланялись, как прежде. Свое оговоренное пропитание приказчик забирал чуть ли не силой. А каждый пашенный дом имел от десяти до тридцати насельников. При хозяине и его семье, как при монастырях, ютились нахлебники и захребетники, податей не платившие, но все они работали, никого даром не кормили.

В зиму ловили рыбу, промышляли зверя и мех, втридорога продавали рожь и масло воровским ватагам. Против государева указа каждый дом курил вино и продавал его беспошлинно. На все это Иван глядел сквозь пальцы. Но урожай с государевых десятин хотел взять сполна.

Два раза в зиму пашенные бунтовали, подступая к приказной избе с ко-льем, но скоро поняли, что Похабова этим не запугаешь, и притихли. Ранней весной, едва сошел снег с полей, Цыпаня приехал с письменным наказом от воеводы: слободскую службу сдать, вернуться в Енисейский острог.

— Ну вот! — пожаловался Иван Савине. — Не увидим, как заколосится наша рожь! Может быть, так и лучше.

Завидев сборы, явился в дом Цыпаня. Глаза его были будто маслом намазаны. Ласково поглядывая на приказчика, он поставил на стол кувшин

с вином, положил связку соболей.

— Не обижай нас, грешных! — пролепетал, скрывая гневные огоньки во взоре. — Не покидай со злом!

Похабов соболей не взял, не стал пить вина, чем пуще прежнего рассердил слобожан. Они опять окружили его дом, вопили, угрожая: «Утопим дворянского выблядка!»

— Убьют ведь по дороге! — переполошилась Савина.

— Не убьют! — жестко усмехнулся Иван.

Он выбрал казенный стружок о четырех веслах, силой забрал у старосты двух лошадей. Когда в струг были погружены те же пожитки, с которыми они приехали, сын боярский скрутил старосте руки за спиной.

— Все равно поедешь следом, жаловаться. Так лучше уж вместе!

Он велел завывшей жене старосты принести тулуп и еды в дорогу.

— Аманатом в острог беру! — объявил столпившимся слобожанам. — Увяжетесь за мной или шалить станете дорогой — зарублю Цыпаню первым! Потом вам головы отсеку.

Поняв, что задумал приказчик, староста успокоился:

— Твоя правда! Все равно к воеводе ехать!

Енисейский острог встретил Ивана Похабова плохими новостями. Еще на подъезде к посаду он узнал, что воевода Осип Аничков умер и похоронен во временной могиле. В холода гроб с его телом собирались везти в Тобольск.

Не обошла беда и Меченку. По доносу зятя на колдовство она сидела в женском скиту на цепи.

Поначалу, услышав последнюю новость, Иван только сплюнул. Но под сердцем заныла старая рана: «Сожгут ведь старую дуру!» И как ни старался он озлить себя, вспоминая перекошенное злобой лицо Меченки, стояла перед глазами растерянная, перепуганная девка, кинувшаяся к нему за помощью возле студеной проруби.

Он не помнил, как разгрузил струг. Вернувшиеся со служб Гаврила с Анисимом перетаскали пожитки в дом. На их вопросы Иван отвечал сбивчиво, знакомых не узнавал. Савина взяла его за руки, ласково и пристально заглянула в глаза.

— Изведешься ведь! — всхлипнула. — Мало ли что люди болтают. Сходи, узнай!

Была и другая новость: на перемену умершему воеводе прислали сына боярского Федора Уварова. Говорить с вызванным и снятым со служб приказчиком ему было некогда.

Перфильев с сыном Якунькой еще не вернулись из Братского острога. В Енисейском были атаман Иван Галкин и Петр Бекетов в новой должности казачьего головы.

Начинали выходить из тайги промышленные ватаги. Торговые, посадские да кабацкие откупщики с прислугой радостно встречали их. Из Березова и Тобольского городов в Енисейский прислали по полусотне новоприборных казаков с тамошними, березовскими, окладами. Народу при остроге было множество. Как всегда, по прибору пришли вздорные людишки, от которых воеводы хотели избавиться. Добрых казаков никто не давал. Иван потолкался среди них возле съезжей избы и встретил здесь Бекетова.

С радостью обнялись, расцеловались старые друзья.