Великий тес
Шрифт:
— Не за что! — буркнул тот, хотя мысленно хотел сказать: «Не на что!»
Глаза Ермеса вспыхнули. Змеясь, дрогнули тонкие губы.
— Как не за что? — переспросил вкрадчиво.
Похабову бы отговориться да спереть свою оговорку на нерусское ухо, он же, неприязненно взглянув на Ермеса, шмыгнул носом.
— Я нынешнего царя на царство сажал! — проговорил тихо, слегка выпячивая грудь. Ермес, не мигая, глядел на него блеклым водянистым взглядом, старался понять смысл сказанного. — А его милости у меня на спине. Сам видел! — дернул бес за язык.
Ермес
— Совсем сдурел, исповедуешься злыдню? — казачий голова хмуро кивнул вслед Ермесу, с осуждением покачал головой и безнадежно вздохнул: — Ну и дурак! Таким, видать, и помрешь. С Пелашкой заварил кашу — как расхлебывать? Духовные тебя хают, воевода грозит отставить от похода.
— А кого пошлет? — Иван поднял на товарища хмельные глаза.
— Меня посылает сменить Максимку.
— Не по чину голове быть приказным в остроге!
— Не по чину! — согласился Бекетов. Тихо выругался, бросив на Ивана трезвый рассерженный взгляд. — Спровадить бы тебя поскорей. Пелашку-то куда денешь? — спросил с укором. — Или с двумя бабами будешь жить?
Будто ножом полоснул по сердцу старый товарищ. О том только и думал Иван, сидя за столом.
— Савину не брошу, — пробормотал, — а эту деть некуда. Вот же навязалась, стерва! — обругал жену.
— Чем могу, помогу! — строго упредил казачий голова. — Для казака самый тяжкий грех — бросить товарища в беде. Но берегись воеводы: заносчив, зол, мстителен. Озлил уже всех против себя. Мои старые стрельцы грозят против него круг завести. Едва удерживаю! Чую, быть беде!
На том товарищи расстались. Проснулся Иван затемно. Шевельнул сухим языком. Вечером он признался Савине, что опять отбил Пелагию и она ночует с его казаками. Савина обиженно примолкла. Не укорила, только полная грудь стала вздыматься чаще, со сдавленными стонами.
— Ну не мог я по-другому! — стал оправдываться Иван. — Как бы сыну в глаза взглянул коли его родную мать в цепях бросил?
— С собой возьмешь? — тихо спросила она.
— А куда ее? В Братском Якуньке отдам — пусть сам с ней возится.
— Красивая да моложавая, — вздохнула Савина, прерывисто сдерживая слезы. — На нее юнцы засматриваются. Меня-то возьмешь ли?
— Как не взять? — с благодарностью обнял ее Иван. — Говорили же, вместе пойдем. Поладите как-нибудь. Подруги же.
Вспомнив этот разговор, он перевернулся с боку на бок, простонал.
— Квасу? — с готовностью прошептала Савина.
— Хорошо бы! — зевнул и услышал, как застучали в ворота. Яростно залаяла собака. — Кого принесло за полночь? — проворчал Иван и сел на лавке, спустив на пол босые ноги. Подхватил саблю, стряхнув с нее ножны, вышел с непокрытой головой. Серело небо. Близок был рассвет. С реки наносило духом стылой воды. Из-за ворот послышался знакомый голос:
— Ивашка! Это я, Алешка Олень! Бекетов послал.
— Чего тебе? — Похабов скинул закладной брус с
— Ермес объявил на тебя государево слово и дело за непристойные слова о царе на вчерашнем пиру. Голова велел, чтобы ты уходил прямо сейчас, без молебна. С воеводой и с Ермесом мы сами управимся.
— Кто там? — сонно спросила Савина, когда он вернулся в дом и бросил саблю на лавку.
— Собирайся! — коротко приказал Иван. — Уходим в Братский.
Зарумянилась дальняя грива на другом, пологом, берегу Енисея. Караван готов был к выходу. Служилые, купцы, попутчики Сорокины из Ленского острога — все томились ожиданием и поругивали Похабова за задержку.
Острог на яру зловеще молчал. Ни колокольного звона, ни благословения церковного причта. Но на башнях его мелькали казачьи шапки. У проездных ворот толклись люди.
Снова прибежал Алешка Олень. Его глаза горели, ноздри раздувались. Он принес и передал Ивану наказную память воеводы.
— С Богом! — напутствовал. — Не ждите! Сами управимся!
— Что там? — обступили его служилые. Понимали, неспроста выход был таким торопливым и суетным.
— Петруха Бекетов воеводу на цепь посадил за непочтительные слова о старших воеводах. Ишь чего удумал? — злобно выругался Олень. — Нас, старых казаков, уравнять с новоприборными, не почитать за службы и заслуги! Заорал было, затопал: «Я здесь царь и Бог! Никто мне не указ!» А голова ему: «И князь Осип Щербатов не указ?» Мы воеводу под руки хвать!.. Мир поднимется и царь поклонится! Не таких ломали! А вы уходите! — кивнул на реку. — Чтобы к полудню ни слуху ни духу! Долго воеводу на цепи не удержать. Надо успеть суд судить! — подмигнул Похабову.
Тот понял намек. Перекрестился на купол острожной церкви, нахлобучил шапку и махнул рукой. Первый струг двинулся против течения реки. Звонким голосом запел шестовой: «Святителю Отче Никола, моли Бога о нас!»
Выходил отряд на Николу Вешнего. Переговариваясь между собой, бурлаки сочли это за добрую примету, стоившую обычного молебна об отплытии. Из леса на всю реку разносилось кукование вещуньи-птицы. И не было конца веку, который она накуковывала уходившим на Ангару.
В остроге вслед им с опозданием робко и смущенно зазвенел колокол, завезенный Осипом Аничковым. Выпадали на Николу дела немирные. Против нового воеводы ополчились гарнизон и добрая половина посада. Чем все закончится — никто не знал.
Бекетов временно сел за воеводский стол. Подьячий Василий Шпилькин старым казакам не перечил. В тот же день к Федору Уварову в тюремную камеру были подсажены таможенный голова Ермес и Савоська.
Портить празднование почитаемого в Сибири святого Бекетов не стал. Но на другой день велел собрать всех острожных жителей мужеского пола. Воевода буйствовал на цепи до сумерек. К ночи смирился. Переночевав вместе с Ермесом и Савоськой, заколотил сапогами в тюремную дверь.
На карауле опять случился Алешка Олень. Он отпер тюрьму и хотел подразнить сына боярского. Но тот взглянул на караульного без прежней спеси и начальственно заявил, потряхивая цепью: