Венец творения
Шрифт:
Сам Распутин приставал и ко мне, смачно поцеловав в губы. Так как зубы у него были черные, а дыхание — тлетворное, я оттолкнула его. Обложив меня площадной бранью, он привлек к себе Сашеньку.
Меня же потащил в соседнюю комнату какой-то военный, бренчавший орденами и сверкавший эполетами. Однако на меня внезапно накатила волна гнева — по отношению к судьбе, к самой себе, к болезни, которая пожирала мамочку.
Военный был груб и нахрапист, поэтому я, вытащив револьвер, пригрозила, что выстрелю, если он не оставит меня в покое. Военный, хохоча, заявил,
Я выстрелила. Оружие я раньше в руках держала всего несколько раз — у Сашеньки был револьвер, который она хранила у себя в комнате. Так, на всякий случай, ибо профессия у нас была опасная. И она показала мне как-то на досуге, как с ним обращаться.
Военный заорал благим матом — ранение у него было весьма чувствительное, навсегда отбившее охоту брать силой женщину, пусть и падшую. Однако за этим последовал настоящий ад — Распутин, узнав, что я ранила его сопровождающего, крайне осерчал. Прибывший чин из полиции — генерал! — вовсю успокаивал этого субъекта, а тот все кричал, подозревая покушение на свою драгоценную персону. А затем пожелал говорить с Царским Селом и удалился.
Хозяйка меня, конечно же, выставила на улицу — ничего другого не оставалось. Дала, правда, пятьдесят рублей и велела тотчас скрыться, пока никто меня под стражу не взял. Заверила, что не расскажет, как мое настоящее имя и где меня можно найти.
Милая Сашенька сунула мне два кредитных билета по двадцать пять рублей и запретила отнекиваться. Поцеловав, она заверила, что мы нареченные сестры и что, Бог даст, свидимся еще когда-нибудь.
Я выскользнула через черный ход борделя и была такова. На деньги, полученные мной в свой последний день работы в борделе, я купила мамочке свежую клубнику и столь любимый ею белый шоколад.
Однако, когда я пришла домой, мамочка уже впала в бессознательное состояние. Она промучилась еще три дня, а потом умерла. Шоколад она так и не попробовала, и я тайком от батюшки положила плитку мамочке в гроб.
Не знаю, отчего все эти воспоминания нахлынули на меня. Хотя лукавлю, очень даже хорошо знаю: накануне на улице, когда я возвращалась домой с кладбища, где навещала могилу мамочки, какой-то щегольского вида мужчина, свистнув, окликнул меня. Причем назвал он меня тем именем, под которым я работала в борделе. Оказалось, что это один из клиентов. Вспомнил былое, предложил денег, затрясся от похоти.
Я убежала, ничего не сказав. Ворвалась в свою квартирку, заперлась и сижу, заполняю очередную страницу в дневнике. Выходит, от прошлого никуда не деться. Оно вечно будет преследовать меня. Да, я торговала телом, желая заработать на спасение мамочки, но в итоге и ее не спасла, и себя погубила. Нет, я не раскаиваюсь и не сожалею, просто подвожу итог.
А он таков: я могу снова вернуться к тому сладко-грязному занятию, которому предавалась до недавнего времени. Уехать в Петербург или вообще за границу. Начать все сначала, как когда-то хотела начать новую жизнь с купцом. Сделаться этакой героиней бульварных романов, которая
Но ведь красота рано или поздно завянет, здоровье испортится, а деньги закончатся. И что тогда?
Я знаю, что то, чем я занималась, нехорошо. И что за все надо нести ответственность. Мамочки на свете больше нет, так какой смысл в моем существовании? Верно, никакого. Так вместо того, чтобы жить во грехе, лучше умереть во грехе. И все закончится…
Поэтому я отыскала морфий, что остался от мамочки, проверила по медицинскому справочнику, который приобрела в самом начале болезни моей родительницы, убедилась, что доза летальная.
В шкафу я нашла початую бутылку красного вина. Осторожно истолкла таблетки, залила их вином, взболтала. В бокале, сверкавшем на свету тусклым рубином, заключалась моя смерть.
Итак, новая тетрадь дневника исписана всего на одну десятую. И это — последняя моя запись. Последняя, потому что я приняла решение. Мне надо только выпить содержимое бокала, лечь на кровать, закрыть глаза — и ждать. Сон быстро накроет меня, а потом перейдет в смерть. И я, если повезет, встречусь с мамочкой. А если нет…
На столе рядом с бокалом лежит плитка белого шоколада. Я специально купила ее, это будет моя последняя трапеза. Как и мамочка, я большая сластена. Понимаю, что страшно, однако я больше не могу. Да и смысла нет. Но я все пишу и пишу, уподобляясь Шахерезаде, которая жила, пока говорила. Я же жива, пока пишу. Надо все же поставить точку. Нет, многоточие. А потом съем шоколад, выпью залпом бокал отравленного вина и… Хорошо, что я постельное белье заменила. Впрочем, о чем я думаю, о чем я пишу…»
«29 мая 1913 года. Вообще-то, я должна была умереть еще в день рождения мамочки. Ну, если учесть, что вино я намеревалась выпить поздним вечером, в первые минуты следующего дня. Но не вышло.
Шоколад я тогда съела, глотая слезы и жалея в первую очередь саму себя. Потянулась к бокалу с вином, к которому была подмешана убойная доза морфина. И тут почувствовала запах гари. Повернувшись к двери, я увидела, что из-под нее лезут сизые клубы.
Пожар! Я не знала, что делать. Выпить вино и лечь на кровать? И в итоге умереть не от отравления, а от угарного газа или, что еще ужаснее, погибнуть в пламени?
Но как же другие? Ведь в доме я была не одна! Не могла же я быть настолько эгоистичной, чтобы поставить свою смерть превыше жизни соседей?
Посему я быстро подскочила к двери и распахнула ее. В лицо мне полыхнуло жаром. А откуда-то из соседней квартиры послышался детский плач.
Раз я приняла решение умереть, то что может быть полезнее подобной смерти? Спасу ребенка, а потом вернусь в горящий дом — и…
Ребенка я в самом деле спасла. Малышка забилась под стол, поэтому я не сразу нашла ее. Все было затянуто дымом. Я вынесла ее на воздух, ринулась обратно в дом — ибо знала, что подле меня проживает безногий инвалид.