Венеция в русской литературе

Меднис Нина Елисеевна

Метафоры, возникающие у П. Муратова, позволяют говорить о соотношении в его картине мира Венеции и Италии как Чистилища (что высказано и прямо) и Рая. Образ Венеции-Чистилища, несомненно, навеян соответствующими страницами «Божественной комедии» Данте [194] .

Не случайно дарующие сладостное забвение летейские воды в «Образах Италии» явно коррелируют с аналогичным образом XXVIII песни «Божественной комедии», где Мательда говорит Данте о Лете, парно связанной с Эвноей:

194

Данное утверждение не противоречит тому, что Данте упоминает о Венеции в первой части «Божественной комедии». В Песни двадцать первой, описывая «росщеп Злых Щелей», он сравнивает это место Ада с венецианским Арсеналом:

И

как в венецианском арсенале Кипит зимой тягучая смола, Чтоб мазать струги, те, что обветшали, И все справляют зимние дела: Тот ладит весла, этот забивает Щель в кузове, которая текла; Кто чинит нос, а кто корму клепает; Кто трудится, чтоб сделать новый струг; Кто снасти вьет, кто паруса платает, — Так, силой не огня, но божьих рук, Кипела подо мной смола густая, На скосы налипавшая вокруг. (Перевод М. Лозинского)

Как видно из приведенной цитаты, Данте не соотносит с Адом Венецию в целом, а лишь локально сопоставляет с одной из сцен Ада работу мастеровых в Арсенале. Именно эти строфы «Божественной комедии» имеет в виду Е. Рейн, когда в поэме «Через окуляр» пишет о своих прогулках с И. Бродским по Венеции:

… мы шли гулять. Сначала по Пьяцетте, потом по набережной и до Гарибальди. Обычно подходили к Арсеналу, и он всегда читал терцины Данте про это место — знал их наизусть.

И этот вот поток рожден не жилой, В которой охладелый пар скоплен И вдаль течет, то буйный, то унылый; Его источник прочен и силен И черплет от господних изволений Все, что он льет, открытый с двух сторон. Струя сюда — он память согрешений Снимает у людей; струя туда — Дарует память всех благих свершений. Здесь Лета; там — Эвноя; но всегда И здесь и там сперва отведать надо, Чтоб оказалась действенной вода. В ее вкушенье — высшая услада.

Далее, продолжая говорить о Земном Рае, в котором течет Лета, Мательда завершает свой монолог так:

Те, кто в стихах когда-то воспевали Былых людей и золотой их век, Быть может, здесь в парнасских снах витали: Здесь был невинен первый человек, Здесь вечный май, в плодах, как поздним летом, И нектар — это воды здешних рек. (Перевод М. Лозинского)

Столь значимый для Венеции, в том числе и муратовской, мотив сна возникает у Данте в связи с Земным Раем как высшей сферой Чистилища. Это важное уточнение в рассматриваемой нами ассоциативной формуле, представляющей Венецию как светлый и спокойный летейский мир. В предложенной П. Муратовым модели, где Венеция выполняет роль Золотых ворот Италии-рая, она и выступает как эквивалент дантовского летейского мира, Земного Рая, который есть преддверие Рая Небесного.

Еще одна черта роднит литературный венецианский мир с дантовским Чистилищем — души, обитающие в нем, не отбрасывают тени. Признак этот очень важен для Данте, ибо в сюжете второй части «Божественной комедии» обитатели Чистилища именно по тени опознают в Данте живого человека, влекутся к нему и вступают с ним в разговор. В литературной венециане аналогом отсутствия тени выступает отсутствие следа, обычно оставляемого лодкой или человеком:

…

и города, где стопа следа не оставляет — как челн на глади водной… (И. Бродский. «Лагуна»)

В связи с рассмотренными параллелями становится понятной актуальность мифологической ориентированности венецианского летейского мира. Здесь следует выделить три образных вектора, первый из которых связан с представлением о Венеции как о зыбком мире, населенном тенями и призраками:

Там Байрон пел; там бродит меж гробами Тень грозная свободы дней былых; Там в тишине как будто слышны стоны Пленительной, невинной Дездемоны. (И. Козлов. «К Италии»)

Все призрачно глядит: и зыбь на влажном лоне, Как марево глазам обманутых пловцов, И город мраморный вдоль сжатых берегов… (П. Вяземский. «Из фотографии Венеции»)

Реет тень И Порции, и Дездемоны. (С. Соловьев. «Италия»)

«Казалось, бледные привидения заполнили город, прятались в темных углах и страшно высматривали, качались на балконах, царапали сткло, скалились на месяц и выли беззвучно»

(А. А. Трубников. «Моя Италия») (13).

Второй вектор скрыто или явно указывает на ближайшее родство Танатоса со своим братом-близнецом Гипносом, сном. Мотив сна и сновидений очень развит в венецианском тексте: он оказывается одним из ключевых в романе Ю. Буйды «Ермо», проходит через сюжеты ряда стихотворений, путевых очерков. Мотив этот, как и многие другие, двусторонен — он связан и с героем (поэтом, лирическим героем), и с самой Венецией, спящей в веках:

К лагунам, как frutti di mare, Я крепко и сонно прирос. (П. Вяземский. «К лагунам, как frutti di mare…»)

Ни движенья нет, ни шуму В этом царстве тишины; Поэтическую думу Здесь лелеют жизни сны. (П. Вяземский. «Венеция», 1853)

…Где грезят древние палаты, Являя мраморные сны… (В. Брюсов. «Опять в Венеции»)

…Крылатый лев святого Марка Сном вековечным задремал. (К. Романов. «Мост вздохов»)

Увижу ли еще тебя когда-нибудь Или сейчас с собой навеки унесу Сияющую на земле, как в небе, Сновидческую дикую красу. (Л. Озеров. «Прощанье с площадью святого Марка»)

Количество образов такого рода в русской венециане бесконечно велико. Третий вектор связан с образом ночи, которая, согласно орфикам, является дочерью Эроса-Фанета, а по Гесиоду — матерью Гипноса, Танатоса, Эфира и Дня. Данный вектор охватывает оба предыдущих и все они имеют родственные мифологические корни.

Последний, третий, образный ряд исключительно важен в мортальной парадигме венецианского текста, хотя не всегда открыто себя проявляет. В ряде случаев благодаря косвенным связям через мотивы сна, призрачности, волшебства, с одной стороны, и мотивы светлости, прозрачности, с другой, ночные образы воскрешают тот генетический ряд, который соединяет ночь с Гипносом, Эфиром, Днем и, в конце концов, с Танатосом. При этом тема смерти порой знаково присутствует в символике цвета, предметов, в мироощущении лирического героя: