Венера с пистолетом

Лайл Гэвин

Он покачал головой. В этот момент Элизабет спросила:

– Здесь все правильно?

Фаджи вперевалочку двинулся к ней, а я последовал за ним.

Она смотрела на старый поясной портрет бородатого джентльмена с металлическим нагрудником и в странном жестяном шлеме. И это все; картина была такой же скучной, какой мне представлялась вся наша поездка. К тому же она была в неважном состоянии; деревянная доска покоробилась, по ней прошло несколько тонких трещин, а у краев – темные дырочки, проеденные червями. Краски выцвели и отслаивались.

Но

эта картина для нее что-то означала. Палец ее был на… нет, почти на строчке плохо видных букв, разделенной пополам шлемом джентльмена. Там стояло:

«FRANCISCO HERNANDEZ DE CORDOBA».

– Это действительно он? – спросила Элизабет.

Фаджи пожал плечами.

– Так говорят. Не знаю.

– А вы пытались это проверить?

– Что я могу проверить? Это очень старая картина; надпись тоже очень старая. Я не слышал о других его портретах. Так что… – он снова пожал плечами.

Все это как-то мало меня касалось. Я хотел было спросить, но когда всплыло это испанское имя, мне показалось, что весьма вероятно вскоре будет упомянута и донна Маргарита.

Элизабет буквально уткнулась носом в картину.

– Она повреждена и сверху, и снизу. Мне кажется, здесь недостает одного или двух дюймов.

– Я тоже так думаю. А чего же вы ожидали? Вероятнее всего, портрет был написан в Мексике. Так что ей приходилось иметь дело и с термитами, и с бандитами, и с ураганами – а что, вы знакомы с богатым мексиканцем?

– Богатым? – она, казалось, была оскорблена. – Она не так дорого стоит. Вы можете продать ее только латиноамериканским историкам, и все.

Он пожал плечами.

– Или богатому мексиканцу. Я подожду.

– Очень хорошо. – Она отвернулась. – Но скорее всего, спрос на эту картину будет на моей стороне Атлантики. Сколько вы хотите за нее?

– Сто тысяч ваших долларов.

Она поморщилась, потом покачала головой и пошла дальше.

– Я могу предложить вам за него… – сказал я, протягивая пистолет. Но Фаджи заковылял за ней.

– Это не произведение искусства, так как с точки зрения искусства картина ничего не представляет. Но если это подлинник, то очень редкий, скажем так, уникальный. Для подходящего человека она будет означать больше, чем работы Рафаэля, Боттичелли, Тициана – кого угодно.

Она остановилась, обернулась, потом кивнула.

– Да, понимаю.

Я провел свое собственное обследование: таблички, свидетельствовавшей, что картина была ввезена, на задней стороне не было. И он сказал, что картина возможно прибыла из Мексики, верно? Меня не слишком радовала перспектива вывозить ее из страны; если ее не упаковать, как новорожденного младенца, то в конце концов у меня в руках окажутся дрова и несколько чешуек старой краски. Возможно, перемена климата приведет к тому, что она вся осыплется.

– Так за пистолет – не возьмете ли двести пятьдесят? – громко спросил я.

Не оборачиваясь он сказал:

– Только для вас – триста пятьдесят.

Возможно, вы приведете ко мне покупателей. Вы мне нравитесь. Триста пятьдесят тысяч.

– О, черт возьми! Ладно, подержите его у себя, пока я не найду здесь что-нибудь еще. Я думаю, что вы предпочитаете наличные?

– Как вам удобнее.

Таким образом, я куплю пистолет – если смогу в ближайшие несколько дней добыть двести шестьдесят фунтов.

Но в тот день больше мы ничего не купили. Десять минут спустя мы вернулись в кабинет Фаджи и стали ждать, пока он разберется со своими картотеками и найдет фотографии Пуссена и старого портрета.

– Это хороший пистолет? – вежливо спросила Элизабет.

– Очень симпатичный. Вы не могли бы одолжить мне двести фунтов?

– Ну… я… не думаю, что могла бы вот так сразу это сделать. – Мне показалось, она несколько взволнована.

– Не беспокойтесь. Хотя я мог бы предложить хорошие проценты.

– Надеетесь на нем заработать? Когда?

– Ну, не сразу. Возможно летом.

– Рассчитываете, что Карлос предоставит вам аванс?

– Я попытаюсь его уговорить.

Немного погодя она спросила:

– Что означал разговор о вашем отдыхе за счет государства? То, что я думаю?

– В Милане я шесть недель провел в тюрьме.

– За что? – Она не смотрела на меня, а перелистывала стопку журналов по искусству, лежавших на краю стола.

– Как обычно. Таможенники как-то раз развернули мои грязные рубашки. Но в конце концов обвинение против меня так и не выдвинули. Клиент, на которого я работал, заплатил чертовски большой штраф и вытащил меня.

– А что общего имел с этим Фаджиони?

– Он продал этому человеку картину – а потом донес в таможню.

Она нахмурилась и повернулась ко мне.

– Вы уверены? А зачем ему это было делать?

– Он продал ее по цене для вывоза, примерно с разницей в двадцать пять процентов, ну, вы же знаете, как это делается. А после того, как я попался и картина приобрела определенную известность, уже не стало никакой надежды, что хоть кому-нибудь удастся вывезти ее из страны. Так что моему клиенту снова пришлось ее продать. Но, разумеется, теперь он не мог получить за нее прежней цены. Купил ее тот же Фаджи, и на этой маленькой сделке заработал чистыми двадцать тысяч фунтов.

– А кроме того, вашему клиенту пришлось еще заплатить крупный штраф. Не думаю, что вам он много отвалил.

– Вы чертовски правы. Он так никогда и не поверил, что все дело было в Фаджи, а просто думал, что все подстроил я сам.

– Гм… – она снова вернулась к журналам. – Тогда разве разумно было вновь приходить сюда? Ведь он сообразит, что вы опять вывозите какие-то вещи контрабандой?

Я пожал плечами.

– Именно об этом я и хотел с ним поговорить.

Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не вернулся Фаджи с фотографиями и пачкой бумаг, касавшихся картины Пуссена.