Veritas
Шрифт:
Мы с моей сладкой женушкой мечтали о том, чтобы однажды самим открыть в том винограднике в предместье Жозефина, что подарил нам Атто, свой бушеншанк. И вот теперь я предавался мечтаниям, сидя на скамье в на удивление пустом заведении и тоскуя, Пеничек ждал на козлах, а двое остальных искали Коломана. Я продолжал бы со своим малышом и дальше заниматься ремеслом трубочиста, которое должен был унаследовать мой сын; а Клоридия обрела бы в нашем бушеншанке верное занятие хозяйки. Мы забрали бы в Вену обеих наших дочерей, которые могли бы помогать матери на кухне, в то время как для виноградника
– Господин мастер, господин мастер, скорее!
Голос доносился издалека и сверху. Я поискал взглядом, но ничего не увидел. Я встал со скамьи и сделал пару шагов. Симонис звал меня с чердака подсобного дома, выходившего на хозяйственный двор и соединенного с домом хозяина низкой пристройкой, возможно стойлом. Он стоял у чердачного окна в нижней части дома и сильно размахивал руками, пытаясь привлечь к себе мое внимание. Так он вырвал меня из сладкого голода, в который повергли меня идиллия и глоток красного вина.
Не нужно было подниматься по лестнице наверх. Когда я стал искать вход, то наткнулся на посетителей бушеншанка (так вот где они были), с ними были и хозяин дома с семьей. Все они окружили птичий двор. И тут я увидел…
Сначала я принял это за пугало, одну из тех кукол из старых платьев и соломы, которыми отпугивают птиц от полей. Но что делает пугало в птичьем дворе? Нет, то был Коломан. Он выглядел почти точно так же, как Популеску, когда мы нашли его: он тоже был насажен, только на деревянные колья, а не на подсвечники.
Забор из заостренных кольев, глубоко вогнанных в землю, защищал птицу от набегов лис, куниц и диких кошек. Насаженный на колья, Коломан, великий любовник, Коломан, бедный венгерский официант, Коломан, мнимый барон из Вараждина, смотрел на восток, в сторону широких равнин своей Венгрии. Куры, утки и индюки ничего не замечали. Они спокойно расхаживали, поквохтывая, в своей ограде, и наше присутствие мешало им не больше, чем пугало из плоти и крови.
– Убийцы! Твари! Это не люди! – бормотал Опалинский, сдерживая рыдания.
Теперь мы стояли в небольшой комнатке на чердаке, откуда выглядывал Симонис, чтобы позвать меня.
– Убийцы? Кто?
Это, не отводя взгляда от тела, произнес мой помощник.
– Люди, которые убили Коломана, – ответил я, опасаясь, что шок лишил его рассудка.
Грек ничего не сказал. Он продолжал сидеть у небольшого чердачного окна и смотрел вверх, на крышу, вниз, на Коломана и колья; затем поднял взгляд и перевел его на конюшни, соединявшие это здание с хозяйским домом. Я проследил за его взглядом и увидел у противоположного окна расстроенные лица двух цветущих молодых девушек, вероятно дочерей хозяина. Рядом с ними, у стены дома, солнечные часы показывали половину четвертого дня. В этот миг Симонис повернулся к нам:
– А если это был несчастный случай?
Спешно покинув «Хаймбок», мы бесцельно ехали по склону близлежащего холма, называемого Ам Предигтштуль.
С обрывистой вершины открывался вид на панораму императорской столицы. Вена простиралась перед нашими глазами, и пока по небу над городом плыли тени
Многое произошло с момента нашего расставания с телом несчастного Коломана, начиная с ссоры между Опалинским и Пеничеком. А события развивались следующим образом.
В обмен на щедрые чаевые хозяин согласился отложить на час вызов городской стражи.
Прямой как свеча, стоял он, хозяин, наблюдал за нами и ждал, когда мы наконец уйдем. Он даже наших имен не спросил. Его интересовали только деньги, за которые мы купили себе несколько минут на спокойное прощание с нашим другом. Вероятно, он думал, что мы родственники или друзья Коломана, пришедшие навестить его. Городской страже он только покажет тело молодого человека и скажет, что тот упал с крыши.
Он никогда прежде не видел его и не знает, скажет он. На самом же деле они очень хорошо познакомились за день до этого, когда Коломана привел в «Хаймбок» итальянский монах и попросил его спрятать. Что произошло потом, хозяин не знал и знать не хотел. Ему было достаточно денег, которые он получил от монаха, говорил он, что, впрочем, не помешало ему взять и то, что предложили мы.
У нас оставалось несколько мгновений, прежде чем мы вынуждены были уйти. Смерть Коломана, четвертая, оставила от группы друзей, с которой я познакомился несколько дней назад во время церемонии снятия, только Симониса и Опалинского. Было слишком ясно, что смерти взаимосвязаны и я в какой-то мере причастен к этому. Тем не менее нам никак не удавалось определить мотив этих ужасных поступков. Расследование по поводу турок зашло в тупик. Дервишу Кицеберу скрывать было нечего, в словах аги о Золотом яблоке idemничего не скрывалось, и, вероятно, ничего необычного не было и в бумаге, на которой они были записаны. Так что и намеки Атто Мелани на то, что Христо и Драгомир были османскими подданными, тоже теряли всякий смысл. Значит, в случае с каждым из четверых умерших была совершенно особая причина, по которой они вынуждены были расстаться с жизнью. Ловушкой для Данило и Христо стало, похоже, опасное ремесло, для Драгомира – армянка, а для Коломана что?
– Он умер в три часа, в это время он всегда был с женщиной.
– Точно, – кивнул я, думая о времени, которое показывали солнечные часы, – а у противоположного окна стояли две красивые дочери хозяина. Думаешь, он упал, когда пытался добраться до них?
– Коломан, как я уже говорил вам, был настоящим артистом в том, что касается лазания по крышам и карнизам. Может быть, на этот раз он сделал неверный шаг? Впрочем…
– Что?
– Мне кажется очень маловероятным, что с учетом тех страхов, которые он испытывал, ему захотелось женщину.
Короче говоря, в случае с Коломаном Супаном невозможно было понять, убит он или нет. Хотя я сам тщательно осмотрел место происшествия, положение трупа, траекторию падения тела, затем исследовал все мелочи в крохотной комнатке, где провел последние часы Супан, я пришел к тому же выводу, что и Симонис: совершенно ясно было одно – венгр выпал из окна. Толкал ли его кто-нибудь при этом, ведомо одному Богу.
И только безутешный Опалинский, в отчаянии горько сожалевший о том, что выдал тайник Коломана, казалось, абсолютно точно знал, что его друг был убит. И обвинял он Пеничека.