Veritas
Шрифт:
– Вероятно… – начал я, отмечая, что мой помощник находится как раз в счастливой фазе душевного пробуждения.
– Э… о… – промямлил Пеничек, не отводя расширенных от ужаса глаз от заплечного мешка Симониса. И тут лицо его просветлело. – Все просто: дворец Цум Хайденшусс находится во владении его светлости принца!
– Поедем туда, – предложил я, – может быть, жители расскажут нам больше об истории Черкеса.
– Боюсь, что нет, – ответил хромой студент, глядя прямо на холм, который Симонис приказал ему объехать по кругу.
То, что я сейчас рассказал вам, пояснил Пеничек, это турецкая версия появления статуи на фасаде. А венская версия звучит совершенно иначе. Как известно, штольни,
– О да, процессию булочников я сам видел неделю назад. Вот, значит, в каком эпизоде истории берет она начало, – сказал я.
– Если жители дома не знают турецкую версию истории, то я предполагаю, что ты узнал ее не от них, – набросился Симонис на своего младшекурсника. – Так откуда же? И почему тебе потребовалось так много времени, чтобы вернуться к нам, в Химмельпфорте?
Младшекурсник отважился несмело улыбнуться.
– Я знал эту легенду давно, но только сегодня, когда взгляд мой упал на эту проклятую статую, я все понял. Поэтому я вышел из коляски, чтобы опросить жителей дома, и потерял время. Но они знали не больше моего, то, что я вам сейчас рассказал. И почему я не подумал об этом раньше! Мы бы уже давно забросили эту бессмысленную историю о Золотом яблоке!
Пеничек принялся всхлипывать, давая наконец волю напряжению и страху. Он безудержно плакал и не остановился даже тогда, когда Симонис приказал ему вести коляску к монастырю Химмельпфорте.
На обратном пути мой подмастерье не сводил с него стеклянного взгляда совиных глаз идиота, в которых я, как обычно, не мог ничего прочесть.
17 часов, конец рабочего дня: мастерские и канцелярии закрываются
Ремесленники, секретари, преподаватели языка, священники, слуги, лакеи и кучера ужинают (в то время как в Риме как раз полдничают)
Усталый и измученный я вернулся на встречу с Угонио в Химмельпфорте.
Мой малыш играл в крестовом ходе; я послал его вместе с Симонисом ужинать в трактир. Клоридию я обнаружил в покоях аббата Мелани.
– Ну что? – Дрожа от волнения, она открыла мне, когда я постучал в двери Атто.
Она хотела узнать, удалось ли нам прочесть что-то еще на листке аги, потому что срочно должна была вернуть драгоценную бумагу личному камергеру Евгения.
Я рассказал ей и аббату о смерти Коломана, о реакции Опалинского и его обвинениях в адрес младшекурсника. Моя супруга, обессилев, опустилась на стул. Мелани, как обычно прятавшийся за стеклами черных очков, провел рукой по рукояти своей трости, погруженный в какие-то неясные размышления.
–
– А если это был монах?
– А если…
Много вопросов возникало по ходу моего отчета перед Клоридией.
Мы оба знали: только последняя из трех возможностей, та, что крыла в себе имя Пеничека, связывала смерть всех четверых студентов. И если предположить это, то оставался другой вопрос: почему?
Под конец я рассказал ей, как богемец открыл нам завесу тайны слов аги, которой вовсе и не было. Турки, произнеся эти слова перед Евгением, хотели подчеркнуть, что они пришли в Вену с честностью Дайи Черкеса: совсем одни. То есть речь шла о метафоре, значение которой должно было быть совершенно ясно для его светлости принца, поскольку дом со статуей принадлежал ему.
– Турки здесь ни при чем, это хорошо, и я этому рада. Смерть Коломана могла быть и несчастным случаем. Но троих остальных студентов кто-то убил, одного за другим. И мне не нравится этот Пеничек, – произнесла Клоридия, и голос у нее был мрачный.
– Но он спас мне жизнь, – заметил я.
– Не будем преувеличивать. Скажем, он появился в нужный момент.
Мне тоже Пеничек не нравился. Я никогда не задумывался над этим, но за прошедшие дни я временами ловил себя на том, что отвожу взгляд от этого кривого, похожего на мышь создания, с глазами хорька в очках, поскольку от него, казалось, исходит что-то темное и неприятное. Хотя его появление в Пратере спасло меня от смертельного удара ножом и теперь он своей историей с Черкесом наконец разгадал загадку слов аги, мне никогда не приходило в голову вложить ему в руку хотя бы скудо, причем я, даже не отдавая себе отчета, использовал его роль младшекурсника. Ах, я позволил себе поддаться влиянию Симониса, который дурно обращался с ним, быть может, исходя из мудрости своей родной Греции, где возникла идея о том, что красота – это добро, в то время как то, что некрасиво, таит в себе зло. А Пеничек красивым не был, это точно. Кроме того, он хромал, как дьявол. Вряд ли существовал человек, менее подходящий для того, чтобы высказывать подобные соображения, чем я, которого по росту скоро должен был обогнать его собственный восьмилетний сын.
– А Симонис, что он думает об этой истории? – спросила моя жена. – Ведь богемец, похоже, подчиняется его приказам.
– Да, сначала он загнал его в угол. Но потом, когда Пеничек раскрыл нам смысл слов аги… Ты знаешь, Симонис иногда… как бы это сказать? Его трудно понять.
– Да, несчастный, – согласилась Клоридия, всегда относившаяся хорошо к моему помощнику, этому большому ребенку.
– Очень удобно притворяться идиотом, – вмешался Атто.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил я.
– Пока ничего. Но госпожа Клоридия верно заметила: хромой получает приказы от грека.
– И что это доказывает? Речь ведь идет о студенческом обычае, согласно которому…
– Форма меня не интересует. Я обращаю внимание на факты, – резко перебил меня аббат. – Кстати, Клоридия рассказала мне об этой бумаге. Можно посмотреть на нее?
– Посмотреть? – удивился я.
– Ну, в руках подержать. Было бы слишком хорошо, если бы мои несчастные глаза могли действительно увидеть бумагу!
Я вынул из кармана несколько потрепанный листок, протянул аббату, и тот развернул его. Мне показалось, что он пытается разглядеть содержимое в свете свечи, стоявшей на столике возле его кресла. Однако едва Клоридия увидела, что сделали наши эксперименты под руководством небольшого справочника доктора Абелия с несчастным клочком бумаги, она отняла у него записку.
– Боже мой! И что теперь? Я не могу вернуть листок в таком состоянии!
– Ну, если его немного обрезать по краям и прогладить… – пробормотал я.