Вернись в дом свой
Шрифт:
Ее мысли медленно поворачивались вспять, и в памяти оживал другой день, иная рыбалка — понимала, что об этом думать низко: она словно бы сравнивает Сергея с мужем, словно выбирает… Сергей подарил ей чудесный день, и если от той поездки у нее осталось смутное недовольство, то лишь потому, что тот день был краденый. Муж, она догадывается, приехал сюда только из-за нее: хочет, чтобы она развеялась, отдохнула, а самому не терпится быстрее вернуться на работу. Его и сейчас гложет какая-то забота, хотя вида не подает, не хочет омрачать ей день… А ей скучно здесь, среди этой благодати и красоты. Она тоже рвется к работе, в комнату, где стоит ее рабочий стол. Напротив стол Сергея. Сейчас
— Пошли к Днепру, — вывел ее из задумчивости Тищенко.
— А вещи?
— Кому они нужны! Да тут и нет никого.
Она хотела идти прямо в купальнике, но он все-таки захватил одежду с собой: вдруг встретится кто-нибудь из косарей или рыболовов, неудобно.
Брели извилистой тропой в высокой траве. Здесь не косили: растет возле города, никому не нужна. Их провожала чайка. Летала кругами, вскрикивала, падала к траве и вновь взлетела.
— Что ты, глупая? — сказал Василий Васильевич. — Ведь вывела уже своих птенцов. Или, может, мы тебе чем-то не понравились? Так ведь уходим же отсюда, уходим…
Переходили песчаные косы (намыло в половодье днепровской водой), сухие пригорки, пробирались через ивняк. В одном месте набрели на выстланное сухой травой ложе. По всему было видно, его оставили недавно. Чернела выжженная костром трава, кучка пепла, валялись обожженные консервные банки. Тут кто-то прятался. И, очевидно, не одни сутки. Раскладывал ночью костер — его не заметишь в глубокой, вымытой под кустами чернотала весенним паводком яме, — что-то варил в банках. Сейчас ночи короткие, а ему небось казались длинными. Вот тут он сидел, а этим кожухом укрывался. Может, недобрый человек. О чем он думал? От кого скрывался? Кому хотел отомстить? Отомстить — это уж точно.
Стало немного не по себе. Но пробрались через кусты чернотала, и в душу вновь хлынула солнечная волна. Каких цветов, каких оттенков здесь только не было! Даже конский щавель — бурьян из бурьянов — и тот вкрапливал свои особые тона. Уже побурели на верхушках и высоко поднялись его торчащие в разные стороны метелки, словно опаленные молниями, придавая нежному лугу какую-то строгую значительность. А чистотел и медвежье ушко добавляли свою живую желтую краску.
С невысокого пригорка спустились к Днепру. Река несла свои воды свободно: на просторе то тут, то там закручивались пенные буруны, и тяжелые, медлительные водовороты устрашали воображение своей черной глубиной. Говорят, на дне таких водоворотов живут сомы, ночью они выплывают на плесы и пугают неожиданными всплесками рыбаков и охотников. Берега были пустынны, и эта пустынность брала за сердце, вызывая жалость к чему-то и прежде всего к самому себе. Так думала Ирина, а Василий Васильевич бродил по колено в воде, ему нравилось, что быстрое течение щекочет и охлаждает ноги.
— Вот точно так я бродил по речке в своем селе, — сказал Тищенко. — Студентом… Приехал на каникулы. И приехала еще одна девушка… Она училась в технологическом институте. На кожевенном, кажется, факультете. Собиралась работать в цехе, где шьют ботинки и сумочки. Мне это было непонятно.
— Что именно?
— Ну, человек в девятнадцать лет собирается всю жизнь что-то там шить из кожи.
— Ничего не вижу странного. Профессия как профессия, верный кусок хлеба на всю жизнь.
— Мне тогда ничего не нужно было. Ни денег, ни квартиры… Один брюки… Одни ботинки парусиновые. Брюки и ботинки. Босиком бродил по реке. Вода — и солнце. Жаркое, свободное, вечное. И думал я, что создам что-то особенное. Жизнь только начинается. Переверну весь белый свет. Или,
Она удивилась такому его признанию, но не совсем поверила, ей представилось, что он не мог так мыслить: сельский парень, жил просто, вырос рядом с рожью и вербами, о чем частенько рассказывал и чем вроде бы рисовался.
— Ну, а сейчас?
— Сейчас… Не то чтобы не верю… Просто знаю границу, предел, что-то еще построю. Надеюсь, хорошее.
Она сидела на поваленной березе, обхватив руками колени.
— Рано заговорил об этом. Не прибедняйся. Такой же одержимый, как и прежде.
— Одержимый — возможно. И все-таки уже не тот.
— Чего же не хватило тебе?
Он пошел вниз по течению и ушел далеко, она уже и не надеялась на ответ. Возвращался, вспенивая воду, глядел себе под ноги, словно отыскивал что-то на дне. Остановился напротив нее, посмотрел вверх, на солнце, на лес на противоположном берегу.
— Может, всего понемногу. Таланта, знаний. И…
— И… чего еще?
— Смелости.
Она спросила:
— А кому хватило? (А сердце екнуло, подсказало: «Ему хватит!»)
Тищенко вышел из воды, сел рядом с ней. Снова долго думал.
— Таких очень мало. Микеланджело. Шевченко…
Она посмотрела на него с интересом, смешанным с сочувствием.
— Тебе нравилась та девушка? Нравилась, конечно, раз вспомнил о ней. И ты рассказывал ей о своих мечтах. А она не отозвалась?
— Откуда ты знаешь?
— Догадалась. — Она улыбнулась. Нарочно сказала почти то, что уже говорила Сергею: — Просто ты, как и большинство мужчин, не понимаешь женщин. Вы почему-то думаете, что женщинам нужно, чтобы в их честь возводили пирамиды или тысячам рабов отсекали головы. Бывало и такое. Это льстит женскому самолюбию… Но, пожалуй, куда важнее, чтобы нежно погладили по руке. Сделали что-то маленькое… Но для нее одной, только для нее! Потому что пирамиды и победы на поле брани в конце концов для себя, чтобы возвыситься над другими. Над той же женщиной…
Василий Васильевич стал возражать, она слушала и думала о своем. Неизвестно почему память отодвинула завесу, и она вспомнила, как впервые осталась с Иршей наедине. Всегда стеснительный, сдержанный, он вдруг разошелся, почувствовал себя свободно, шутил, смешил ее, и она сразу поняла, что он тонкий, остроумный, что эта тонкость мешала ему, сковывала, а теперь, почувствовав ее доверие и интерес к себе, он раскрылся, она невольно подтолкнула его к этому. Он хотел ей понравиться. Это она понимала, но не остановила его и не заметила, когда он, рассказывая какую-то веселую историю, взял ее за руку. Ни тогда, ни позже она не могла припомнить, как это вышло. Случилось как-то само собой…
— Ты меня не слушаешь? — дотронулся он до ее руки, и она вздрогнула. — Я говорю, в том, что ты сказала, есть доля правды. Наверное, опытные ухажеры знают об этом.
— При чем тут опытные ухажеры? Я говорю об искренности, движении души.
— Пусть так. Но в том, о чем говорил я, тоже есть искренность. Пирамиды не только для себя. Конечно, все мы в молодости мечтаем стать великими, прославленными… Если не полководцами, так хоть летчиками.
— А может, и не нужно стремиться кем-то стать?