Вернись в дом свой
Шрифт:
— Про какую душу вы говорите? — поглаживая седоватый «ежик», спросил Бас. — Вы что, на полном серьезе? Или фигурально выражаясь?
— Душа — это совесть, — выпил и тут же налил рюмку Огиенко. Его тонкое смуглое лицо нахмурилось.
— Есть обязанности. Есть закон.
— И все?
На несколько минут их заглушил оркестр.
— Души нет! И нет ничего! Все мы смертны и унесем все с собой.
— Есть. Только это не то, что вы думаете, — тяжело вздохнул Огиенко и добавил другим тоном: — Путь к истине несовместим с жесткой регламентацией, истина — само добро. Несем его друг другу. Без этого жизнь не имеет смысла.
Бас не ответил, сидел прямой, подтянутый, даже здесь, за праздничным столом, не разрешал себе расслабиться.
— Я бы мог и согласиться, если бы вы — и ты и Тищенко —
— Наказание? За что? А если проступок совершен неумышленно?
— Это уже детали, и они, по сути, не имеют значения.
— Не имеют, когда дело касается других. А когда гром грянет над собственной твоей головой…
Показалось, что тугой обруч охватил шею, и Ирина невольно коснулась пальцами горла. У нее за спиной кто-то стоял, и она едва нашла в себе силы, чтобы отключиться от разговора Огиенко и Баса. Ее приглашал на танец Вечирко. Хотела отказаться, но тут же изменила решение, резко поднялась. Однако не сразу пошла с ним — не могла превозмочь отвращение. Постояла немного у распахнутого окна, за которым стремительно и, казалось, бесцельно сновали ласточки. Но Ирина знала — ласточки без цели не летают.
Положила руку на плечо Вечирко. «Нужно знать все о враге», — подумала наивно. Собственно, она и так знала все. Его прошлое и будущее. Смотрела в его синеватые водянистые глаза. Чего в них только нет, чего туда не намешала жизнь, как в глубокий омут, закрутила в воронку — и щепки, и мусор, а сверху — гладь. Прислушивалась к себе, была напряжена и порывиста, как ласточки за окном. Ей доставляло жестокое наслаждение разглядывать Вечирко. В эту минуту она была наделена какой-то особой проницательностью. По глазам видела, что тот взвесил все, просто он выжидает. Поставил перед собой цель — сковырнуть Сергея, избавиться от конкурента. Видно, уже обмозговал возможные варианты перемещения. С кем он их согласовывал? Обговаривал? С Басом? Впрочем, какое это имеет значение? Почти в каждом учреждении есть люди, которые мысленно примериваются ко всем ступенькам служебной лестницы. Кого-то уволили, кого-то повысили. А кто на освободившееся место? И исподтишка сверху поглядывают на тех, кто остался внизу.
Теперь она с неприкрытым презрением смотрела на своего партнера. Он тоже посмотрел на нее с вызовом, но не выдержал ее взгляда. Был сбит с толку. Пригласив Ирину на танец, он собирался намекнуть, что ему, мол, кое-что известно, хотел через нее выбить из колеи Сергея. Ему казалось, что у них, у Тищенко и Ирши, есть какая-то крепкая опора, хотел дознаться — какая? Разговором — говорили об институте, юбилее, — взглядом выражал готовность перейти на любой тон, подзадоривал: «В каком плане с тобой говорить — выбирай. Хочешь, полная искренность, хочешь — игра!»
Ох, как же все мерзко! Она решительно остановилась и сбросила с плеча руку Вечирко. Подошла к Ирше, села рядом. Сергей удивленно и слегка испуганно посмотрел на нее. Никто не обратил на них внимания, справа стулья были пустые, слева кипела громкая, подогретая водкой дискуссия.
— Сергей, поехали, — сказала Ирина. В глазах ее вспыхнула решимость.
— Куда? — удивился он.
— Куда угодно, лишь бы подальше от этого сборища. Совсем и навсегда. Нам больше здесь нельзя оставаться. Во-первых, это нечестно…
— Ты что?.. В своем уме? Это какой-то… Какой-то…
— Бред? Пусть. Но я больше не могу. Не мо-гу! Ты понимаешь? Нужно же наконец решиться. Лучше вот так, сразу. Да и легче будет.
Сергей побледнел, тонкие губы сомкнулись так, что не протиснулось бы и лезвие ножа. Его лицо, такое родное, дорогое, показалось ей чужим и холодным. Оно действительно было чужим.
— Возьми себя в руки! — процедил сквозь зубы.
Испугалась этого ледяного лица, этих холодных, острых глаз, этого чужого голоса. Это был совсем другой Сергей, еще неизвестный ей, она смотрела на него почти со страхом. Ах да, ведь он не может без архитектуры!.. Она ее соперница. И где-то далеко всплыла черная точка: без архитектуры или без успеха? Нет, нет, подумала, это мерзко. Он отстаивает свою честь, свою правду. Но… разве нельзя жить без этого?
— Пожалуйста, без истерики. Пойди и сядь
Больше всего поразило это «рядом с мужем». У нее едва хватило сил подняться и пересесть за соседний столик.
Вечирко остановился около дверей директорского кабинета. Завтра еще одно заседание по делу Ирши. Во всем чувствуется какая-то неопределенность. Сегодня Ирша едва поздоровался. Собирается защищаться? Чем? Знает ли об этом директор? Может, скажет? Все-таки они тогда на совете шли в одной ударной группе. Ну, не то чтобы в одной. Вечирко почувствовал, что Майдан вроде как брезгует им и одновременно немного боится. Все-таки боится! Всесильный директор боится обнаружить свое несогласие с той линией, которую занял он, Вечирко. Хотел заглянуть к Тищенко, не решился. А может, нужно было бы зайти, никто не видит, можно и покаяться… временно. Ведь пока неизвестно, кто выиграет. Может все-таки покаяться? На душе гадко. Понимал: нет в нем настоящего размаха, дерзости. Честолюбие и зависть разрослись, заполнили все сердце, и для смелости не осталось места. На том заседании он пошел напролом, потому что был уверен в победе. А потом все заглохло. И теперь это выступление министра…
Ему пришлось долго ждать: сначала к директору вошли заказчики, смежники, потом кто-то из Госстроя. Все-таки переждал всех. Робко, с опущенными глазами переступил порог директорского кабинета.
— Хочу с вами, Иван Денисович, посоветоваться еще раз…
Майдан сидел неподвижно, сухощавый, аскетически замкнутый, постукивал по столу пальцами.
— Вам не нужен совет, — перебил он Вечирко. — Вы не за этим пришли. Если хотите что-то сказать, говорите кратко, у меня нет времени.
Вечирко передернуло от директорской проницательности (странно: ведь всем начальникам нравится, когда у них спрашивают совета).
— Завтра заседание. Есть еще один факт, касающийся Ирши, — тихо сказал Вечирко.
— Какой факт?
— Да… тут очень… Вы можете не поверить, но Ирина Тищенко… Ирина Александровна…
Майдан поднялся, и Вечирко невольно отступил на шаг.
— Такого рода факты… которые сродни сплетне, советую оставить при себе. И впредь с подобным ко мне не являться.
Когда Вечирко затворил за собой дверь, Майдан долго ходил по кабинету. В одном месте отстала паркетина, и ему доставляло удовольствие наступать на нее. Втаптывать, хотя она поднималась снова и снова. На мгновение почувствовал себя союзником Вечирко, и стало отвратительно и мерзко на душе. Сердцем был на стороне Тищенко, представил себя на его месте и зябко передернул плечами. Смолоду ревновал сильно, без малейшего повода — от случайной фразы, взгляда впадал в бешенство, с годами все стерлось, угасло. Как-то поймал себя на мысли: если бы узнал об измене жены, то, наверное, и не разошелся бы. Жизнь уже брала свое, шла к своему краю — та жизнь, которую хватаешь сердцем, — и во имя детей, покоя отошел бы на несколько шагов, примирился бы. Но Василий и Ирина! Там настоящая трагедия. Оба невменяемые, неистовые, он любит ее и сейчас так, как любил в день свадьбы. Как же это будет? Снесет ли Тищенко такой удар? Для него Ирина — вся жизнь, весь свет. Не хватало человеку еще такой беды!
Он не знал, как поступит, что скажет на этом совещании, только ходил и ходил из угла в угол большой квадратной комнаты, и каждый раз отставшая паркетина жалобно скрипела под ногой. Конечно, он обманывал себя, знал, что скажет завтра. А что еще он может сказать? То, чего от него ждут. Горше всего, что некоторые думают, будто от него многое зависит. Едва ли не впервые почувствовал он тяжесть ответственности за человеческую судьбу и был не рад своей должности, своему положению. Даже мелькнула мысль, что, возможно, кто-то другой решил бы все намного лучше. Кто-то другой… Что ж, когда-нибудь это случится. Ведь он достиг своей высшей точки, своего зенита. Выше не поднимется. И так шагнул далеко, не будучи выдающимся архитектором… Но он хороший администратор. Жизнь ушла на достижение этой высокой точки, слишком много сил затратил на это. И для чего? Что получил для себя, для души? Однако иного не дано. И потому должен держаться… до пенсии. А тогда будет время гулять по парку, обсуждать события на Ближнем Востоке и ругать новое институтское руководство.