Вернись в завтра
Шрифт:
— Так вот и дышали. Случалось на первых порах упаду, ткнусь мордой в снег, меня сапогами в ребра поднимали. А нет, не могу сам встать, кидали в снег и начинали засыпать живьем. Сколько раз задыхался
от такой заботы, замерзал заживо, но зачем-то снова выживал. Сколько перенес обид и унижений, но твое предательство было всего больнее, потому что считал другом…
— Да не виноватый я! — взмолился Петрович. — Как ты поверил тому пропадлине? Почему, зная меня столь годов, попался на брехню паскудной сволочи? То мне на тебя забижаться надо! — отвернулся Василий Петрович. Его плечи мелко дрожали.
— В берендеи влетали все, кто властям не угодил. Там мало кто выживал. В политические, как потом узнал, сплошь
— Вот ты говоришь, что нет твоей вины, не просил Тараску отделить меня! Может, и не базарил с ним обо мне. Но молчал, боялся поднять шумиху и вступиться, чтоб знали, в живых меня оставить надо, а не урывать всякий день, что ты не дашь им покоя и в случае чего, дойдешь до самых верхов и притянешь к ответу. Этого они боялись. Но ты молчал, а молчанье — знак согласья. То каждому известно. Мне тебе не объяснять, как ты им помог тем самым. Вот теперь сам решай, кто есть ты на самом деле? — курил Михалыч, а руки неудержимо дрожали.
— Я писал! Иначе откуда знала бы о тебе сестра, просил ее хлопотать за обоих. К ней мои письма изредка доходили. А от тибе — ни слова.
— Только сестре! А разве она решала мою судьбу. Я сто раз мог сдохнуть, не дождавшись до результата.
— А куда, кому жаловаться, коль почту перехватывали проверяльщики? — возмущался Петрович.
— Зато они доводили до сведения властей, что этим ссыльным постоянно интересуются, помнят о ней и постоянно пишут. А значит, расправу устраивать надо мной опасно. Но ты молчал, поверил, что тебя отправят ко мне и обоих нас погасят. Боялся смерти, Петрович! Не стал рисковать головой. Испугался угроз. Ведь так! Меня хочешь убедить в другом, но не выйдет. Я потерял здоровье, но не мозги…
— Я боялся еще больше навредить тебе жалобами. Их вертали нашим мучителям. И мине показали два таких письма. Брехнули, што утворят с нами, коль дальше попру на них.
— Не пизди, Вася! Не писал ты ничего, ни одного заявления не послал. Это знаю доподлинно. Сам следователь прокуратуры удивлялся и сказал, мол, если б от тебя поступила хоть одна жалоба, нашим делом давно бы заинтересовались. Потому что когда Хрущев помер, дела политических стали пересматриваться. Мы с тобой попали в последнюю очередь. Нам в одном повезло, что дожили! — выдохнул Михалыч тяжелый ком.
— Выходит, ты доныне меня клянешь? — повернулся Василий Петрович к Михайловичу, тот лишь отмахнулся и сказал равнодушно:
— Много на себя берешь! Я давно не обижаюсь, просто не верю тебе как слабому человеку, знаю, нельзя положиться, не стоит тебе раскрывать душу и делиться всем — не стоит. Ты по глупости своей, из бздилогонства, любого засветишь и заложишь. Потому Васек я после ссылки никогда не назвал тебя другом, а только соседом.
— Ну и говно ты, Анд рюха! Обосрал с ног до головы ни за што! — скульнул Петрович.
— Что делать? Лесоповал и не таким как я мозги чистил. Знаешь, как на втором году зэки меня зауважали! Хотя они были уже условниками и работали в тайге как и я без охраны, ситуации случались всякие. Да порою такие крутые, что возможность выжить в них сводилась к нулю. Вот так и в тот раз. Вечером мне вломили двое за потерянные трелевщиком хлысты по пути. Я еле живой дополз к своему шалашу.
Условники жили в палатках. Я жрал все, что на глаза попадало, они хавали много кучерявей, но никогда не делились, считая для себя за падло помогать мне харчами. Короче, в ту ночь, повеселившись с моими ребрами, легли спать уже за полночь. Оно и понятно, чифиру нажрались и валялись вкруг палаток, что покойники. Ни рукой, ни ногой не могли двинуть. А я и без чифира не лучше их канал. Дышать было нечем, все отшибли козлы, краше стало б дышать через жопу, да вот беда — не умел, не научился. А уж
— Слава Богу! — перекрестился Петрович.
— Так-то валяюсь как катях-одиночка и вдруг слышу, как под кем-то сучок хрустнул. А ночь выдалась: темная, тихая. Я и прислушался, кого это черти несут в такую пору? В тайге ни ветерка, ни один лист не дрогнет. Стало быть и впрямь кто-то идет. Лежу настороже, боюсь перднуть. И вдруг, услышал тихое:
— Мя-яу-у!
— Я аж вспотел. Мигом допер, рысь приперлась. Теперь держись, кого-то разнесет, порвет глотку, выпьет кровь и отнимет жизнь. Мой шалаш стоял на открытом месте, на полянке, а вот палатки зэков под деревьями, они от дождя вот так их поставили, чтоб не мокнуть. А рысь никогда не нападает на ровном мечете, только с деревьев охотится, прыгает прямо на шею и готово, перегрызет любую горлянку мигом. Ей это плево.
— Знаю! — кивнул Петрович.
— Я враз допер, где она кружит. Условники ей ближе и доступней меня оказались.
— Ну и хрен с ними! Да после того как тебе вломили, стоило ль о них думать? Да хочь кажного изорвала б, тебе же легше! — встрял Петрович.
— И я грешным делом поначалу так подумал. Но вдруг мысль ударила, а ведь их дома тоже матери ждут. Легко ль им, родимым, будет узнать, что чей-то сын помер от рыси? Как же взвоет та баба от горя, что не дождалась свою кровину на воле? Пусть для всего света он негодяй и вор, а для нее он самый родной и лучший в свете! Только подумал так, слышу треск веток, видно рысь тяжелая, беременная, они неразборчивы. И нападают на тех, кто ближе и доступнее. Уж и не знаю, откуда силы взялись? Встал я на ноги, да как заорал во всю глотку:
— Эй вы! Падлы недобитые, говноеды и недоноски отмороженные! Чтоб вам блохи яйца поотгрызли! Шуршите на поляну ваша мать, бухая мандавошка, покуда дышите! — и хватил за ногу ихнего бугра. Ну, значит, бригадира. Тот никак не врубится, лягается, материт меня, а я волочу его подальше от деревьев. Сам ору усираясь. Рысь, я это знал, не любит шум. И редко решается прыгнуть на говорящего человека. Ну а я варежку открыл знатно. Выдал ворюгам за все разом. Уж как только не обложил. Они от удивленья очухались и поперли на меня, хотели наехать. Их бугор остановил, подумал, что мне мозги отшибли, и я сбесился. Но тут подала голос рысь, и все услышали ее. Наверное, впервые в жизни по-настоящему смерти испугались. Они все поняли. С тех пор совсем иначе относиться стали. Допустили к костру, вместе хавали и кулаки уже не пускали в ход по мелочам. Хотя хамить не перестали, но и друг с другом базарили не легше. Иначе не умели общаться. Но с того дня мне много лучше стало у них. Почти на равных дышали.
— А что с рысью утворили?
— Сама ушла. Повякала и смылась. Она боится нападать там, где много людей. Да и мы чем могли ее достать с дерева? Оружия никакого. Топоры и пилы. Попробуй с ними достать рысь, если она на макушке ели иль сосны. Ее еще увидь попробуй. Короче постонала, поорала и смылась. А я вскоре вовсе оклемался. Но… Увидел мастер участка, что я с у словниками нашел общий язык и очень удивился. Лишь потом узнал, что все ссыльные, от кого политикой несет, попадая к ворам, на волю живыми не выходили. Это было негласным правилом. Исключения случались крайне редко, — нахмурился Михайлович и, докурив, выкинул окурок в камин.