Верность сердцу и верность судьбе. Жизнь и время Ильи Эренбурга

Рубинштейн Джошуа

В приведенный перечень по жанру не вписывается созданное на Западе и вышедшее по-русски отдельным изданием эссе Бориса Парамонова «Портрет еврея» (Петербург-Париж, 1993) — по существу это философский фельетон, точнее: фельетон, оснащенный грузом литературно-философской эрудиции автора. Книжка Парамонова интересна бойко выраженными спорными мыслями, неординарна, но самый стиль её избавляет от необходимости о ней здесь говорить — речь ведь идет о капитальных монографиях (понятно однако, что жанр сам по себе — отнюдь не гарантия глубины и обстоятельности).

Характерно, что все эти книги, содержащие в заглавии имя Ильи Эренбурга, имели еще и подзаголовки, определяющие ракурс, в котором рассматривалась судьба героя. У Гольдберга это «Писательство. Политика. Искусство выживания», у Клименко «Попытка литературного портрета», у Лейчука «Идеалист в эпоху реализма», у Берар «Еврей, русский, советский», у Марку «Человек своего века» — они все характерны и говорят о направлениях книг (второй и четвертый подзаголовки —

вполне советские, что естественно выдает взгляды и ориентацию их авторов).

Подзаголовок книги Джошуа Рубинштейна — «Жизнь и время Ильи Эренбурга» — столь же определенно говорит о широкоохватной задаче, поставленной автором. Эта монография — не первая, знакомящая западного читателя с биографией русского писателя, но первая зарубежная книга об Эренбурге, которая выходит в России. Выходит не случайно и безусловно своевременно.

Сорок лет назад нелегко было найти в СССР человека, который бы не слышал имени Эренбурга (говорю об эпохе, которой был свидетелем). Общественно-литературная деятельность писателя в годы оттепели (напомню, что именно он окрестил эту эпоху столь емким и не принятым тогдашней властью словом), шесть книг его мемуаров, открывшие молодому поколению панораму культурной и политической жизни страны и мира в первые две трети XX века, включая прорву до того запрещенных, изъятых из оборота имен и событий — все это было на устах читающей страны. А уж во время Отечественной войны его имя знали все — на фронте и в тылу зачастую день начинался с чтения едва ли ежедневных яростных статей Эренбурга в «Красной звезде»; об этом существует масса мемуарных и эпистолярных свидетельств: от маршалов до рядовых. Теперь же выросло и утвердилось в жизни поколение, которое, пожалуй, этого имени не знает вовсе, а может, быть, даже и два таких поколения. Причин тому несколько. Во-первых, сразу после смерти Эренбурга (1967 год) власти практически запретили издание его лучших книг, а о мемуарах «Люди, годы, жизнь» даже простые упоминания цензура вымарывала — там, где дома книг Эренбурга не было, молодежь вырастала без них. С другой стороны, так сложилось, что значительная часть эренбурговских читателей (и почитателей, и оппонентов) эмигрировала из СССР. В перестройку, которая открыла многие шлюзы, в страну хлынула такая лавина информации, что книжному рынку стало в общем-то не до Эренбурга (к тому же политические препоны сменились экономическими). На двенадцать лет растянулось издание 8-томного прокомментированного собрания его лучших сочинений — но, слава Богу, завершилось и оно; вышел по существу академический том стихов Эренбурга в «Новой библиотеке поэта»; в журналах, альманахах и сборниках опубликована значительная часть его переписки и многие исторические документы, имеющие к Эренбургу прямое отношение.

Таким образом, перевод книги Дж. Рубинштейна в России появляется, с одной стороны, когда литературно-общественная деятельность писателя неизвестна многим читателям, либо знакома по сугубо предвзятым, исторически ошибочным и ложным оценкам, а, с другой стороны, когда заинтересованному российскому читателю в принципе доступно практически все наследие писателя, которое раньше было за семью печатями.

Читателю этого издания книги Дж. Рубинштейна, думаю, интересно будет узнать, что его основательный, строго объективный, увлеченный и увлекательный труд пользуется большим успехом за рубежом (в США вышло уже два издания, готовятся переводы на другие языки). Об успехе, разумеется, можно судить и по обилию положительных рецензий (из широкого спектра откликов разных авторов — от Сульцбергера до Парамонова — упомяну только статьи Р. Пайпса в литературном приложении к «Таймс» 4 октября 1996 и Т. Венцловы в «Нью рипаблик» от 16 сентября 1996). Словом, книга Дж. Рубинштейна открыла англоязычным читателям в жизни и судьбе Ильи Эренбурга нечто совершенно им неведомое.

Название книги (Tangled loyalties — буквально: запутавшиеся верности) нелегко перевести на русский: русское «верность», как и лояльность, не имеет множественного числа. Слово «верность» с конца 1930-х годов — ключевое в словаре Эренбурга. Так называется сборник его стихов, вышедший в Москве в 1941-м, так названы и два очень важных для Эренбурга стихотворения 1939 и 1958 годов; слово это возникает на самых исповедальных страницах мемуаров «Люди, годы, жизнь». Поэтому именно строка: «Верность сердцу и верность судьбе» из стихотворения «Верность» точнее всего передает смысл, вложенный автором в название его монографии (такой перевод авторизован Рубинштейном, хотя возможно, эта строка романтичнее того, как хотелось бы ему назвать свою книгу). Так, из мыслимого автором переплетения выделяются всего две нити, но поэтические, следовательно, многозначные — на их столкновении построено немало трудно распутываемых коллизий в жизни и судьбе Ильи Эренбурга

Мотив верности искусству и верности тому выбору, который, по мысли Эренбурга, сделала Россия в разгул революции, как и верности личному выбору писателя (он определился в 1931 году): верности республиканской Испании и демократической, антифашистской Франции, верности России, всем её мукам XX века — едва ли не главный в концепции книги Рубинштейна. Это, разумеется, не означает, что автор пытается спрямить биографию Эренбурга, обойти острые углы или огорчительные моменты (скажем,

участие писателя в антиамериканской кампании конца 1940-х годов, инициированной лично Сталиным), но всякий раз Рубинштейн считает необходимым понять, почему все произошло так, а не иначе.

400 страниц основного текста книги Рубинштейна и 100 страниц примечаний (для специалистов и читателей, интересующихся подробностями, — не менее увлекательных) — это 13 лет работы: загадок и постепенных разгадок.

У Рубинштейна нет комплекса американских политологов, связанных с эпохой идеологического обеспечения холодной войны, он свободен в своих выводах и суждениях, и это существенно облегчило ему работу.

Мне кажется, что читательская аудитория этой книги в России будет чрезвычайно широкой — каждый грамотный непредвзятый читатель найдет в ней для себя массу интересного. Конечно, российскому профессионалу книга Рубинштейна интересна прежде всего его западными раскопками. Их много: это и многочисленные свидетельства американской и израильской прессы, доклады посольства США в Москве Госдепартаменту, фрагменты неизвестных у нас воспоминаний Н. Франка, Л. Барзини, Г. Реглера, С. де Бовуар, М. Фриша, А. Гарримана, Р. Гомеса де ла Серны, М. Намира, секретарши А. Жида и т. д. Столь же интересны и часто цитируемые многочисленные интервью автору, хотя подчас создается ощущение недостаточной критичности к этим сообщениям.

Книга строится как биографическое, хронологизированное повествование; в её основе не поэтические домыслы, а добытые факты. Общая канва жизненной хроники Эренбурга и те акценты, которые делает в ней Рубинштейн, в целом не вызывают возражений. Жизнь Эренбурга (очень длинный и очень увлекательный роман) всесторонне охватить даже в такой серьезной книге невозможно. И все же разговор о публицистике Эренбурга 1918–1919 годов мог быть более подробным (это, кстати, вполне удалось Е. Берар), как, впрочем, и обсуждение конструктивистских увлечений молодого Эренбурга (книга «А все-таки она вертится» и журнал международного авангарда «Вещь», издававшийся вместе с Эль Лисицким в Берлине в 1922 г., конечно, упоминаются, но мимоходом). Или сюжет, связанный с кризисом Эренбурга 1929–1931 годов (его истоками была суперпозиция идеологических ужесточений в СССР и международного финансового кризиса). В качестве основной причины, толкнувшей тогда Эренбурга в объятия Сталина, Рубинштейн рассматривает нарастающую фашистскую угрозу. Между тем, помимо угроз и опасений были также иллюзии, и, прежде всего, иллюзия «революции с человеческим лицом» (такой увидел Эренбург испанскую революцию в 1931 году), иллюзия «нового человека», в которую писатель заставил себя поверить, побывав в Кузнецке в 1932-м. Обе эти поездки (Испания и Кузбасс) необычайно важны в биографии Эренбурга, поскольку укрепили его на выбранном пути; они заслуживают большего внимания.

Две темы особенно близки автору книги и особенно тщательно им исследуются — тема «писатель и тоталитарное государство» и еврейская тема.

О взаимоотношениях Эренбурга с советской властью на Западе писали давно и много (особенно это занимало русских эмигрантов, скажем, Р. Гуля — когда-то дружившего с Эренбургом, а потом его возненавидевшего). В критическом плане эта тема в СССР была предметом лишь «разговоров на кухне». Интервью и зарубежные документы позволили Рубинштейну сказать здесь немало нового. Заметим также, что тема «Эренбург и советские диссиденты» впервые рассмотрена именно Рубинштейном — исторично и тщательно.

Еврейская тема применительно к Эренбургу казалась в СССР актуальной, когда заходила речь лишь о событиях 1948–1953 годов. Эренбург всегда подчеркивал, что он — русский писатель и проблема еврейства для него сводится к проблеме антисемитизма. В СССР все это было публично не обсуждаемо (само слово «еврей» считалось едва ли не запретным: что Эренбург — в книге Ф. Левина о Бабеле, изданной в 1972 г., не сыскать этого слова!) В западных публикациях последнего десятилетия еврейская тема применительно к Эренбургу обсуждалась — в эссе Ш. Маркиша, основанном на аргументированном анализе литературных текстов, в упомянутой книжке Б. Парамонова, наконец, в монографии Евы Берар, где именно еврейская тема (особенно сюжет 1948 года) стала главным мотивом осуждения Эренбурга. Отмечу, что уже и у нас появились публицистические выступления об этом (скажем, статья Б. Сарнова в журнале «Алеф»; сошлюсь и на свою полемику с М. Гореликом в журнале «Народ Книги в мире книг»). Дж. Рубинштейн уделяет еврейскому вопросу и эволюции взгляда Эренбурга на него много места (три главы посвящены этому целиком). Он подробно рассказывает о работе Эренбурга в Еврейском антифашистском комитете и о судьбе «Черной книги», об отношении писателя к государству Израиль (здесь помимо известной статьи Эренбурга «По поводу одного письма» и переведенных у нас воспоминаний Г. Меир, впервые использованы чрезвычайно информативные мемуары на иврите М. Намира). В итоге читатель не может не понять, что, если для Г. Меир пылкие проявления солидарности с Израилем десяти тысяч энтузиастов в Москве 1948 года самодостаточны, то Эренбург в своих действиях исходил из того, чем московские демонстрации на улице Архипова обернутся для всего еврейского населения СССР. Обсуждая позицию Эренбурга, автор не переквалифицируется в адвоката — для него важна истина, а не положительная репутация героя во что бы то ни стало, и это придает его книге особую убедительность.